Осип Мандельштам, Корней Чуковский, Бенедикт Лившиц и Юрий Анненков, проводы на фронт. Случайная фотография Карла Буллы. 1914 год

Сегодня я решил вспомнить, друзья, поэта, прозаика, изумительного переводчика французской поэзии - Бенедикта Лившица, - чьё имя неотделимо от эпохи, названной ещё более ста лет тому назад Серебряным веком.

Добрый товарищ Осипа Мандельштама и Владимира Маяковского; некоторое время сподвижник тех, кто называл себя футуристами, - Бенедикт Лившиц, увы, до сих пор недооценён как оригинальный поэт.

Давайте прочитаем его стихотворение из сборника «Патмос», - озаглавленного по имени места изгнания Иоанна Богослова (поэт использовал название острова Патмос как символ Откровения о конечных судьбах мира):

Я знаю: в мировом провале,
Где управляет устный меч,
Мои стихи существовали
Не как моя - как Божья речь.

Теперь они в земных наречьях
Заточены, и силюсь я
Воспоминанием извлечь их
Из бездны инобытия.

Пою с травой и с ветром вою,
Одним желанием греша:
Найти хоть звук, где с мировою
Душой слита моя душа.

Бенедикт Лившиц, 1919-й год. Из книги «Патмос».

Историки литературы хорошо знают, что оставивший замечательные мемуары об эпохе русского футуризма Бенедикт Лившиц (его легендарная книга «Полутораглазый стрелец» была выпущена в 1933-м), - довольно скоро отошел от своих соратников. Их публичная деятельность, а зачастую и творчество - всё больше сводилась к эпатажу и увлечениям агрессивными ритмами современности.

«...Он хотел иметь почву под ногами, - писал о поэте литературовед Адольф Урбан. - В его самосознании большое место занимали метафизические проблемы. Отрицать культуру - пусть даже только на словах - он не мог...»

Жизненная судьба Бенедикта Константиновича сложилась трагически. Осенью 1938 года он был арестован и расстрелян по надуманному обвинению «за участие в антисоветской организации». В тюрьме его жестоко мучили.

Скажу ещё, что весной 1914-го года поэт принял православие. Он крестился в петербургском храме в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость». Его вдова, Екатерина Константиновна, с которой Лившиц венчался в ранние годы советской власти, - всю войну провела в сталинских лагерях и дожила до 1987-го года.

Чудесные стихи Бенедикта Лившица о Петербурге, его образцовые переложения из Верлена, Рембо и Аполлинера; из классической и новейшей грузинской поэзии - и поныне остаются лучшими образцами высокого искусства перевода.

Что же до религиозных, духовных мотивов в его поэзии, то в стихах из книги «Патмос» - идущих прямо вослед тем, что я вам читал - были такие строки:

...И вот - земля, в ее зеленоватом,
Как издали казалось мне, дыму,
Откуда я на тех, кто был мне братом,
Невидящих очей не подыму.

Как мне дано, живу, пою по слуху,
Но и забывши прежнюю звезду,
К Отцу, и Сыну, и Святому Духу
Я вне земного времени иду.

Бенедикт Лившиц, декабрь 1919-го года

06 января 1887 - 21 сентября 1938

русский поэт, переводчик и исследователь футуризма

Биография и творчество

Учился на юридическом факультете в Новороссийском (Одесском) и Киевском университетах (закончил в 1912, затем, поступил на военную службу вольноопределяющимся.

После службы вернулся в Киев . В 1909 участвовал в журнале Н. С. Гумилёва «Остров», в 1910 три его стихотворения были напечатаны в петербургском журнале «Аполлон», в 1911 в Киеве вышел первый сборник поэта «Флейта Марсия» (уничтожен цензурой, получил положительную оценку В.Брюсова и Н. Гумилёва).

Зимой 1911 Лившиц через художницу Александру Экстер познакомился с братьями Бурлюками, вместе с которыми организовал творческую группу «Гилея» (позднее - кружок кубофутуристов, к которому примыкали В. Хлебников , А. Кручёных, В. Маяковский). Печатался в сборниках «Садок Судей», «Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас» и др. Собственное творчество Лившица, однако, далеко от стиля Хлебникова или Кручёных - это предельно насыщенные метафорикой стихотворения изысканной формы, имитирующие стиль Малларме; в текстах 1913-1916 гг. важную роль играет образ Петербурга (цикл «Болотная медуза», где в сложном историософском контексте представлены различные архитектурные и природные памятники города на Неве). По оценке К. И. Чуковского, Лившиц - «эстет и тайный парнасец», «напрасно насилующий себя» сотрудничеством с футуристами; неоднократно творчество Лившица разбирал М. Л. Гаспаров . По воспоминаниям Ахматовой, «поэт Бенедикт Лифшиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи»

До начала войны с Германией Бенедикт Лившиц наряду с другими футуристами был ярким завсегдатаем «Бродячей собаки». Однако, тон в этом заведении всё же задавали не футуристы, а акмеисты и их друзья. В этом артистическом подвале они жили «для себя» и «для публики», исполняя роль богемы имперской столицы. Съезжались обыкновенно после полуночи, а расходились - только под утро. Спустя два десятка лет Бенедикт Лившиц в своих воспоминаниях оставил описания завсегдатаев «Бродячей собаки»:

По словам самого Бенедикта Лившица, "…первое же дыхание войны сдуло румяна со щёк завсегдатаев «Бродячей собаки».

Лившиц запечатлён вместе с Юрием Анненковым , Осипом Мандельштамом и Корнеем Чуковским на фотографии первых дней Первой мировой войны, подаренной впоследствии Анненкову Анной Ахматовой. По воспоминаниям Анненкова,

Неизвестным фотографом оказался «сам» Карл Булла, из мастерской которого эта фотография впоследствии получила распространение.

В годы Первой мировой войны он был ранен на фронте, награждён Георгиевским крестом за храбрость. В 1914 принял православие, в честь крестного отца, К. И. Арабажина взял отчество Константинович (по рождению - Наумович), вернулся в Киев. В 1922 переселился в Петроград.

Опубликовал сборники стихотворений «Волчье солнце» (Херсон , 1914), «Из топи блат» (Киев, 1922), «Патмос» (М., 1926), «Кротонский полдень» (М., 1928). После 1928 года стихов практически не публиковал, хотя работал над книгой «Картвельские оды».

Ещё с дореволюционного времени Бенедикт Лившиц много занимался художественным переводом, став одним из лучших русских интерпретаторов французского символизма (Лафорг, Корбьер, Роллина и особенно Артюр Рембо). Известность ему принёс сборник переводов из французской поэзии «От романтиков до сюрреалистов» (1934), его переводы неоднократно переиздавались после посмертной реабилитации. В 1933 г. опубликовал книгу воспоминаний «Полутораглазый стрелец», посвященную футуристическому движению 1910-х гг.

Гибель

В октябре 1937 года Лившиц был арестован, 21 сентября 1938 расстрелян по ленинградскому «писательскому делу» вместе с Юрием Юркуном и Валентином Стеничем . По сфальсифицированной при реабилитации версии, умер от сердечного приступа 15 мая 1939 года. Реабилитирован в 1957.

Жена поэта, Е. К. Лившиц (1902-1987), находилась в заключении. Сын поэта - Кирилл Лившиц, рожденный в 1925 году, погиб осенью 1942 года в Сталинградской битве.

Произведения

• Полутораглазый стрелец. Л.: Издательство писателей, 1933. - 300 с.:илл. [Тираж 5300 экз.]
• У ночного окна. М.: Прогресс, 1970. («Мастера перевода»)
• Полутораглазый стрелец: Воспоминания. М.: Художественная литература, 1991.
• Письма Бенедикта Лившица к Давиду Бурлюку // Новое литературное обозрение. 1998. № 31. С.244-262.

Университетах (закончил в , жил в Киеве и последующие десять лет). В 1909 участвовал в журнале Н. С. Гумилёва «Остров», в три его стихотворения были напечатаны в петербургском журнале «Аполлон», в в Киеве вышел первый сборник поэта «Флейта Марсия» (уничтожен цензурой, получил положительную оценку В.Брюсова и Н. Гумилёва ).

И словно в унисон с оценкой Чуковского - звучит редкое свидетельство Ахматовой , затрагивающее одновременно двух поэтов, её знакомых и современников.

«В тот единственный раз, когда я была у Блока, я между прочим упомянула ему, что поэт Бенедикт Лифшиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьёзно: „Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой“. (Александр Блок в воспоминаниях современников, сост. Вл. Орлов, М., Художественная литература, 1980).

Опубликовал сборники стихотворений «Волчье солнце» (Херсон , ), «Из топи блат» (Киев, ), «Патмос» (М., ), «Кротонский полдень» (М., ). После 1928 года стихов практически не публиковал, хотя работал над книгой «Картвельские оды».

Ещё с дореволюционного времени Бенедикт Лившиц много занимался художественным переводом, став одним из лучших русских интерпретаторов французского символизма (Лафорг, Корбьер , Роллина и особенно Артюр Рембо), его переводы неоднократно переиздавались после посмертной реабилитации. В 1933 г. опубликовал книгу воспоминаний «Полутораглазый стрелец», посвященную футуристическому движению 1910-х гг.

Гибель

Произведения

• Полутораглазый стрелец. Л.: Издательство писателей, . - 300 с.:илл. [Тираж 5300 экз.]
• От романтиков до сюрреалистов: Антология французской поэзии. Л.: Время, .
• У ночного окна. М.: Прогресс, . («Мастера перевода»)
• Полутораглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания / Вступит. статья А. А. Урбана ; составление Е. К. Лившиц и П. М. Нерлера ; подготовка текста П. М. Нерлера и А. Е. Парниса ; примечания П. М. Нерлера , А. Е. Парниса и Е. Ф. Ковтуна . Л.: Сов. писатель, . - 720 с. Ил. 8 л. ISBN 5-265-00229-4
• Полутораглазый стрелец: Воспоминания. М.: Художественная литература, .
• Письма Бенедикта Лившица к Давиду Бурлюку // Новое литературное обозрение . . № 31. С.244-262.

Литература

• Козовой В. Слово и голос: О поэзии Бенедикта Лившица. Бенедикт Лившиц и его переводы // Козовой В. Тайная ось: Избранная проза. М.: Новое литературное обозрение, . С. 289-317, 318-331.
• Урбан А. Бенедикт Константинович Лифшиц // Распятые: Писатели - жертвы политических репрессий / Автор-составитель Захар Дичаров . СПб.: Историко-мемориальная комиссия Союза писателей Санкт-Петербурга, Северо-Запад, . Вып. 2: Могилы без крестов. - 215 с.:портр.

В 1909 участвовал в журнале Н. С. Гумилёва «Остров», в 1910 три его стихотворения были напечатаны в петербургском журнале «Аполлон», в 1911 в Киеве вышел первый сборник поэта «Флейта Марсия» (уничтожен цензурой, получил положительную оценку В.Брюсова и Н. Гумилёва).

Учился на юридическом факультете в Новороссийском (Одесском) и Киевском университетах (закончил в 1912, жил в Киеве и последующие десять лет). В 1909 участвовал в журнале Н. С. Гумилёва «Остров», в 1910 три его стихотворения были напечатаны в петербургском журнале «Аполлон», в 1911 в Киеве вышел первый сборник поэта «Флейта Марсия» (уничтожен цензурой, получил положительную оценку В.Брюсова и Н. Гумилёва).

Зимой 1911 Лившиц через художницу Александру Экстер познакомился с братьями Бурлюками, вместе с которыми организовал творческую группу «Гилея» (позднее - кружок кубофутуристов, к которому примыкали В. Хлебников, А. Кручёных, В. Маяковский). Печатался в сборниках «Садок Судей», «Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас» и др. Собственное творчество Лившица, однако, далеко от стиля Хлебникова или Кручёных - это предельно насыщенные метафорикой стихотворения изысканной формы, имитирующие стиль Малларме; в текстах 1913-1916 гг. важную роль играет образ Петербурга (цикл «Болотная медуза», где в сложном историософском контексте представлены различные архитектурные и природные памятники города на Неве). По оценке К. И. Чуковского, Лившиц - «эстет и тайный парнасец», «напрасно насилующий себя» сотрудничеством с футуристами; неоднократно творчество Лившица разбирал М. Л. Гаспаров.

До начала войны с Германией Бенедикт Лившиц наряду с другими футуристами был ярким завсегдатаем „Бродячей собаки“. Однако, тон в этом заведении всё же задавали не футуристы, а акмеисты и их друзья. В этом артистическом подвале они жили „для себя“ и „для публики“, исполняя роль богемы имперской столицы. Съезжались обыкновенно после полуночи, а расходились - только под утро. Спустя два десятка лет Бенедикт Лившиц в своих воспоминаниях оставил нам внешне ироническое, но по сути восхищённое описание этого „интимного парада“, на котором поэт превращался в актёра на подмостках, а читатель - в зрителя.

Несколько отдельных слов явно заслуживает приведённая здесь уникальная фотография 1914 года. Она имеет свою, отдельную историю, насыщенную значительными именами и совпадениями…

Художник Юрий Павлович Анненков, выпускник юридического факультета Петербургского университета, обучавшийся живописи в училище Штиглица и в Париже, блестящий книжный иллюстратор и портретист, человек, словно бы знавший всех и вся в литературно-художественном мире предреволюционного Петрограда - оставил множество бесценных свидетельств о людях этой эпохи. Вспоминая в 1965 году во время лекции в Оксфордском университете о своей последней встречей с Анной Ахматовой, Юрий Анненков рассказал историю одной фотографии первых дней войны 1914 года, которую она ему подарила.

Рассказ Анненкова совпадает с фотографией вплоть до мелких деталей… Однако, кое-что осталось и за пределами его рассказа. И прежде всего, неизвестным фотографом оказался «сам» Карл Булла, из мастерской которого эта фотография впоследствии получила распространение.

Осипу Мандельштаму, по более поздним словам академика Шкловского, «этому странному… трудному… трогательному… и гениальному человеку», на фотографии 23 года. Чуть старше Мандельштама на снимке сам Бенедикт Лившиц, ему 27… На снимке он сидит уже наголо обритый и с нарочно сделанным бравым лицом, человек уходящий на фронт. Он ещё не знает, останется ли в живых после мобилизации и трёх лет на передовой… В годы Первой мировой войны он был ранен на фронте, награждён Георгиевским крестом за храбрость. В 1914 принял православие, в честь крестного отца взял отчество Константинович (по рождению - Наумович), вернулся в Киев. В 1922 переселился в Петроград.

Опубликовал сборники стихотворений «Волчье солнце» (Херсон, 1914), «Из топи блат» (Киев, 1922), «Патмос» (М., 1926), «Кротонский полдень» (М., 1928). После 1928 года стихов практически не публиковал, хотя работал над книгой «Картвельские оды».

Ещё с дореволюционного времени Бенедикт Лившиц много занимался художественным переводом, став одним из лучших русских интерпретаторов французского символизма (Лафорг, Корбьер, Роллина и особенно Артюр Рембо), его переводы неоднократно переиздавались после посмертной реабилитации. В 1933 г. опубликовал книгу воспоминаний «Полутораглазый стрелец», посвященную футуристическому движению 1910-х гг.

Гибель

В октябре 1937 года Лившиц был арестован, 21 сентября 1938 расстрелян по ленинградскому «писательскому делу» вместе с Юрием Юркуном и Валентином Стеничем. По сфальсифицированной при реабилитации версии, умер от сердечного приступа 15 мая 1939). Реабилитирован в 1957.

Le miracle des roses

О легкие розы, кто к нам

Бросает вас в сон дневной?

Октябрь прислонился к окнам

Широкой серой спиной..-

Мы знаем: вы ниоткуда!

Мы знаем: вы от Христа!

~ Крылатые розы чуда

Горят, как его уста...

Уста неземные, к ним бы

Прильнуть, Любимый Жених!..

И вот расцветают нимбы,

И Он - меж невест своих...

О сестры, сегодня каждой

Дано потерять Христа!

И каждая с грешной жаждой

Целует его в уста,

Адмиралтейство

«Благословение даю вам...»

Простерши узкие крыла,

Откинув голову, ты клювом

Златым за тучу отошла.

И - вековое фарисейство!-

Под вялый плеск речной волны

К земле крыла Адмиралтейства

Штандартами пригвождены.

Но кто хранит в гнезде стеклянном

Скорлупу малого яйца,

Издалека следя за рьяным

Плесканьем каждого птенца?

И если ты не здесь, на бреге,-

Над Балтикою замерла.

Кто остановит в легком беге

Птенцов безумных вымпела?..

Александрийский театр

Когда минуешь летаргию

Благонамеренной стены,

Где латник угнетает выю

Ничтожествующей страны.

И северная Клеопатра

Уже на Невском,-как светло

Александрийского театра

Тебе откроется чело!

Но у подъезда глянет хмуро,

Настороженна и глуха,

Сырая площадь, как цезура

Александрийского стиха.

Быть может, память о набеге

Вчерашней творческой волны

Почиет в ревностном ковчеге

Себялюбивой тишины.

И в черном сердце - вдохновенье,

И рост мятущейся реки,

И страшное прикосновенье

Прозрачной музиной руки,-

Камнеподобная мечта,

И ни одно звено не дрогнет

По-римски строгого хребта.

Аллея лир

И вновь-излюбленные латы

Излучены в густой сапфир-

В конце твоей аллеи, сжатой

Рядами узкогорлых лир...

И вновь - твои часы о небе

И вайи и пресветлый клир,

Предавшая единый жребий

И стебли лебединых лир...

И вновь-кипящий златом гравий

И в просинях дрожащий мир-

И ты восходишь к нежной славе

От задыхающихся лир!

Андрогин

Ты вырастаешь из кратера,

Как стебель, призванный луной:

Какая медленная вера

И в ночь и в то, что ты со мной!

Пои, пои жестокой желчью

Бегущие тебя цветы:

Я долго буду помнить волчью

Дорогу, где блуждала ты,

Где в час, когда иссякла вера

В невоплощаемые сны,

Из сумасшедшего кратера

Ты доплеснулась до луны.

Беглецы

Где-то радостно захлопали

Крылья сильных журавлей,

Затянулись дымкой тополи

В глубине сырых аллей.

Полны водами поемными

Черноземные поля -

Сиротливыми и темными

Разбудила нас земля.

Расцвела улыбкой случая,

Тайной жизни и весны,

Но не нам она, певучая:

Мы порочны и больны.

Нас, накрашенных, напудренных,

Безобразит светоч дня -

Убежим от целомудренных,

От возлюбленных огня!

Шумный праздник чадородия,

Торопясь, покинем мы:

Наши песни - крик бесплодия,

Потонувший в дебрях тьмы*

Сумрак. Сырость. Кучи завяли.

Волхвованье тишины...

Мы бежали, мы оставили

Вакханалию весны.

Злым проклятьем заклейменные,

Мы ушли стыдливо в глушь.

Всякий скажет: «Вот влюбленные

Их блаженства не нарушь!»

Биржа

Здесь логосом и паевою пылью

Вершится торг. и. весом заклеймен,

Трезубый жезл невыносимой былью

Терзается средь чисел и имен.

Как плоть в Аиде, робок скиптр Нептунов

И легче тени тяжкий призрак стен,

Где некий ветр, едва заметно дунув,

Подъемлет волны судорожных цен.

Ужель не жалко, что в табачной сини

Не светятся червонцы никогда?

Не дремлют-равнодушные рабыни-

У круглых спусков грузные суда?

Иль вымысел-диковинный и острый

Заморский запах, зов иной судьбы?

Жаровни на треножниках, и ростры,

Рассекшие пурпурные столбы?

И целый век жемчужные шеренги,

Как мертвецов, обходит аквилон,

Чтоб утешался мстительный Гваренги

Слоновьим горем пестумских колонн?..

Отбежали... Вышел чинно.

Жмешь мне руку, не любя:

Сколько розовых снежинок

На ладони у тебя!

Те четыре-словно крысы.

Вот и красный. Ждет с копьем,

Есть еще! Ну что же, высыпь...

Дальний запах раны пьем.

Это в шутку, иль опасно?

Замирают веера...

Он за красным! Он за красным!

Браво, браво, браво, бра...

В кафе

Кафе. За полночь. Мы у столика -

Еще чужие, но уже

Познавшие, что есть символика

Шагов по огненной меже.

Цветы неведомые, ранние

В тревожном бархате волос.

Порочных взоров замирание,

Полночных образов хаос,

Боа, упавшее нечаянно,

И за окном извивы тьмы -

Все это сладкой тайной спаяно,

И эту тайну знаем мы.

Ты хочешь счастья? Так расстанемся

Сейчас, под этот гул и звон.

И мы с тобою не обманемся,

Не разлюбив возможный сон*

В потопе-воля к берегам...

В потопе-воля к берегам,

Своя Голландия и шлюзы;

В лесах - не только пестрый гам,

Но и наитье птичьей музы.

Пусть сердцевина не сладко

В плоде, доставшемся от змия:

К чему отчаянье, пока

Ты правишь миром, эвритмия?

И лишь в бессоннице: не в той,

Где всё-бессмертия порука,

Но там, где вечной темнотой

Разъеден самый корень звука,

Тебя теряя, внемлю я

Над бездной, общей нам обоим,-

О, ужас!-духа перебоям

В пространствах полых бытия.

В. А. Вертер. Жуковой

Сонет-акростих

Ваш трубадур-крикун, ваш верный шут-

(Ах, пестрота измен-что пестрота колен!)

Ваш тигр, сломавши клеть, бежал в глубины

Единственный ваш раб - арап - клянет свой

Разуверения? - нашептыванья беса!

Тревожные крыла - и в лилиях явлен

Едва заметный крест... О узкая принцесса,

Разгневанная мной, вы золотей Малэн!

Желтели небеса и умолкали травы,

Утрело, может быть, впервые для меня,

Когда я увидал-о, свежие оправы

Очнувшихся дерев! о, златовестье дня!-

Ваш флорентийский плащ, летящий

к небосклону,

Аграф трехлилийный и тонкую корону.

Валкирия

Я простерт на земле... я хочу утонуть в тишине...

Я молю у зловещей судьбы хоть на час

перемирия...

Но уже надо мной» на обрызганном кровью

Пролетает Валкирия,-

И окрепшие пальцы сжимают меча рукоять,

И воинственным выкликом вновь размыкаются

И кровавые реки текут пред глазами опять

В неисчерпанной прелести...

Возврат

Едва навеянный Евтерпе,

Изваивая облака,

Из вай, вечерний златочерпий,

Ты тронешь стебли тростника

О золотом закате пены,

Приречном посреди стрекоз,

На бледный луг, тобой забвенный

За розами метаморфоз,

И принесешь уклоны крылий

И собранный вечерний сок

Влюбленной больше райской пыли

К загару отроческих щек,

Вот оно - ниспроверженье в камень...

Вот оно - ниспроверженье в камень:

Духа помутившийся кристалл,

Где неповторимой жизни пламень

Преломляться перестал.

Всей моей любовью роковою -

Лишь пронзительным шпилем цвету,

Лишь мостом вздуваюсь над Невою

В облачную пустоту.

И в таком во мне, моя алмея,

Ты живешь, как некогда в стихах,

Ничего кругом не разумея,

Видишь камень, любишь прах.

А о том, что прежде был я словом,

Распыленным в мировой ночи,

Если в этом бытии суровом

Есть и память, умолчи.

Все тем же величавым ладом...

Все тем же величавым ладом

Свои струи ведет Нева,

Все тем же легким веет хладом

Кронштадтский ветр на острова,

Все так же сладостна дремота

Пресветлой ночи - и гранит,

Неуязвимый, не хранит

И признака переворота.

И, все еще возглавлена

Моей Медузою, доныне

Ея взыскует благостыни

На смертном гноище страна.

Как будто эта над Невою

Не всуе замершая длань

Плеснет отсель водой живою

И медный глас раздастся: встань!

Вступление

Когда бы бриттом или галлом

Мне объявиться на Неве,

Спокойно бы по всем кварталом

Бродил я с кольтом в рукаве.

Но не один лишь облак синий,-

На мутное упавши дно,

Шпилем стремительным Трезини

Пронзил мне сердце заодно.

И днесь, когда пятиугольный

У льва из лапы выбит щит,

Твоих скорбей участник вольный

С тобою казни предстоит.

Не удержать в раскрытом горле

Распятой птицы смертный крик,

Не отвечать на клекот орлий

Иною речью, чем привык.

В угаре тяжком пьяных стогнов.

С безумной жизнию вразлад,

Пред чернию пою, не дрогнув,

Императорский Петроград.

Второе закатное Рондо

О сердце вечера, осеннего, как я,

Пришедшая сказать, что умерли гобои

За серою рекой,- немого, как ладья,

В которой павшие закатные герои

Уплыли медленно в подземные края!

Ты все изранено: стальные лезвия-

Ах, слишком ранние! - возникли над тобой и

Моим - Офелии,- и кровь твоя - моя,

О сердце вечера!..

Изнеможденное, темнеешь ты, лия

Рубиновую смерть на гравий, на левкои,

За мною следуешь в безмолвные покои,

И вспыхивает в них кровавая семья

Забытых призраков, зловеще вопия

О сердце вечера!

Глубокой ночи мудрою усладой...

Глубокой ночи мудрою усладой,

Как нектаром, не каждый утолен:

Но только тот, кому уже не надо

Ни ярости, ни собственных имен.

О, тяжкий искус! Эта ширь степная,

Все пять морей и тридцать две реки

Идут ко мне, величьем заклиная,

И требуют у лиры: нареки!

Но разве можно тетивы тугие

На чуждый слуху перестроить лад,

И разве ночью также есть Россия,

А не пространств необозримых плат?

Как возложу я имя но поляны,

Где мутным светом все напоено,

И. совершая подвиг безымянный,

Лежит в земле певучее зерно?

Уже мне внятны: дивное зачатье

И первый поиск звука в глубине,

Двух полюсов земных рукопожатье,

В младенчестве приснившееся мне,-

И в забытьи, почти не разумея,

К какому устремляюсь рубежу.

Из царства мрака, по следам Орфея,

Я русскую Камену вывожу.

Да будет так. В залитых солнцем странах..

Да будет так. В залитых солнцем странах

Ты победил фригийца. Кифаред.

Но злейшая из всех твоих побед -

Неверная. О Марсиевых ранах

Нельзя забыть. Его кровавый след

Прошел века. Встают, встают в туманах

его сыны. Ты слышишь в их пэанах

Фригийский звон, неумерщвленный бред?

Еще далек полет холодных ламий,

И высь-твоя. Но меркнет, меркнет пламя,

И над землей, закованною в лед,

В твой смертный час, осуществляя чей-то

Ночной закон, зловеще запоет

Отверженная Марсиева флейта.

Давиду Бурлюку

Сродни и скифу и ашантию,

Гилеец в модном котелке,

Свою тропическую мантию

Ты плещешь в сини, вдалеке.

Не полосатый это парус ли,

Плясавший некогда рябо,

Прорвавшись в мюнхенские заросли

На пьяном корабле Рембо?

Несомый по морю и по лесу

Четырехмерною рекой,

Не к третьему ль земному полюсу

Ты правишь легкою рукой?

Проплыл-и таешь в млечной темени,

Заклятья верные шепча:

Сквозь котелок встают на темени

Пророческие два луча.

Дворцовая Площадь

Копыта в воздухе, и свод

Пунцовокаменной гортани,

И роковой огневорот

Закатом опоенных зданий:

Должны из царства багреца

Извергнутые чужестранцы

Бежать от пламени дворца,

Как черные протуберанцы.

Не цвет медузиной груди,

Но сердце, хлещущее кровью,

Лежит на круглой площади:

Да не осудят участь вдовью.

И кто же, русский, не поймет,

Какое сердце в сером теле,

Когда столпа державный взлет -

Лишь ось жестокой карусели?

Лишь ропоты твои, Нева,

Как отплеск, радующий слабо,

Лелеет гордая вдова

Под куполом бескровным Штаба:

Заутра бросится гонец

В сирень морскую, в серый вырез,.

И расцветает наконец

Златой адмиралтейский ирис.

Дни творения

О, первый проблеск небосклона.

Балтийский ветр из-за угла,-

И свежей улицы стрела

Впивается в Пигмалиона!

Речная водоросль иль прах

Перворожденной перспективы?

Но имя - камень, и счастливый

Творец мечтает о дарах:

Не легкомысленный Пиновий

Создаст торжественный устав-

Смирит разбег болотной крови

Кумиродел и папский граф.

Чудовищный италианец,

Он может всё-и прав Лефорт:

Тупой подошвой будет стерт

Последних вихрей низкий танец.

Чертеж заморского грыдира,

Наклон державного жезла -

И плоть медузы облекла

Тяжеловесная порфира.

Дождь в летнем саду

О, как немного надо влаги,

Одной лишь речи дождевой,

Чтоб мечущийся в саркофаге

Мы легковерно ищем мира,

Низвергнув царствие твое,

И в связке дикторской секира

Утоплена по острие.

Но плеск - и ты в гранитном склепе

Шевелишься, и снова нов

Твой плен, и сестры всё свирепей

Вопят с Персеевых щитов:

Ничто, ничто внутрирубежный,

Двухвековой - ничто - союз!

И полон сад левобережный

Мятежным временем медуз.

Есть в пробужденье вечная обида...

Есть в пробужденье вечная обида:

Оно изгнание, а не исход

Из сновидения, где Атлантида

Вне времени явилась нам из вод.

Насельники исчезнувшего брега

И с явным брегом явно не в ладу.

Зачем должны мы, идя внутрь ковчега,

Менять сердцебиенье на ходу?

И петь! И петь! Иль, в самом деле,

Поющей плотью станет этот крик-

И выплывет из океана слова

Метафоры ожившей материк?

Еще не кончен путь печальный...

Еще не кончен путь печальный,

А сердце, снова налегке,

Откалывает пляс охальный

В обросшем мясом костяке.

Ну что ж. стремись навстречу бури

Да здравствует распад, разброд!

Отдай телурию телурий

И водороду - водород.

А я, от века неделимый

И ровный самому себе,

Я изменю лишь облик зримый,

Не изменив своей судьбе.

И там, за гранью ночи явной -

Ехсеlsior! Ехсеlsior! -

Который раз в неравноправный

Вступлю я с жизнью договор.

Закат на Елагином

Не веер-аир. Мутный круг латуни.

Как тяжела заклятая пчела!

Как редок невод воздуха! К чему ни

Притронешься - жемчужная зола.

О. вечер смерти! В темный ток летуний

Устремлены двуострые крыла:

В солнцеворот-испариною луни

Покрытые ты крылья вознесла.

О, мутный круг! Не росными ль дарами

Блистает шествие, и лития

Над аирными реет серебрами?

О, как не верить: крыльями бия,-

Летунья ли, иль спутница моя?-

Отходит в ночь-в латунной пентаграмме.

И вот умолк повествователь жалкий...

И вот умолк повествователь жалкий.

Прародины последняя зоря,

Не догорев, погасла в орихалке...

Беспамятство. Саргасские моря.

Летейский сон. Летейская свобода.

Над памятью проносятся суда.

Да в простодушном счете морехода

Двух-трех узлов не хватит иногда.

Да вот еще... Когда, смежая очи,

Я Саломее говорю: пляши!-

В морях веков, в морях единой ночи

Ты оживаешь, водоросль души.

О танцовщица! Древняя русалка,

Опознаю сквозь обморок стиха

В твоих запястьях отблеск орихалка

И в имени - все три подводных «а».

А по утрам, когда уже тритона

Скрываются под влагой плавники.

Мне в рукописи прерванной Платона

Недостает всего одной строки.

И, медленно ослабив привязь...

И, медленно ослабив привязь,

Томясь в береговой тиши

И ветру боле не противясь,

Уже зовет корабль души,

Его попутное наитье

Торопит жданный час отплытья,

И. страстью окрылен и пьян,

В ся стремится океан.

Предощущениями неги

Неизъяснимо вдохновлен,

Забыв едва избытый плен,

О новом не ревнуя бреге,

Летит-и кто же посягнет

На дерзостный его полет?

Из-под стола

Я вас любил, как пес: тебя, концом сандалии

Почесывавший мне рубиновую плешь,

Тебя. заботливый, в разгаре вакханалии

Кидавший мне плоды: «Отшельник пьяный,

Остроты стертые, звучали необычней вы,

Мудрее, чем всегда... Я славил пир ночной,

И ноги танцовщиц, и яства, и коричневый

Собачий нос, и все, что было надо мной.

Но вот - благодаря

Я вытащен наверх,

И вижу грязный стол,

И вижу: ни над кем

чьему жестокосердию? -

на пьяный ваш Олимп,

казавшийся мне твердию,

из вас не блещет нимб!

Уютный уголок, под мой недавний кров.

Лежать на животе, как прежде очарованный,

Как смертный, никогда не видевший богов!

Исаакиевский Собор

Золотосердой -- в наше лоно

Несеверные семена!-

Из Монферронова бутона

Ты чуждым чудом взращена.

И к сердцу каждого потира

Забывший время златолей

Уводит царственное мирро

Твоих незыблемых стеблей.

Но суета: врата заката

Спешит открыть садовник твой,

И ты средь площади распята

На беспощадной мостовой.

Не для того ль седая дельта

Влечет Петра в балтийский сон,

Чтоб цветоносный мрамор кельта

Был в диком камне отражен?

И в час, когда в заневских тонях

Истают всадник и утес,

Подъял бы взор тевтонский конюх

На чудо лютецийских роз?

Исполнение

Прозрачны зной, сухи туки,

И овен явленный прият.

Сквозь облак яблоневый руки

Твои белеют и томят.

Кипящий меч из синей пыли

Погас у врат - и день прошел:

Ладони книзу, склоном лилий

Ты, словно в сердце, сходишь в дол.

Июль

В небе-бездыханные виолы,

На цветах-запекшаяся кровь:

О, июль, тревожный и тяжелый,

Как моя молчащая любовь!

Кто раздавит согнутым коленом

Пламенную голову быка?

И. презрев меня, ты реешь тленом,

Тонким воздыханием песка -

В строго-многоярусные строи

Зноем опаляемых святых,-

И за малым облаком перо, и

Светлый враг в покровах золотых!

Казанский Собор

И полукруг, и крест латинский,

И своенравна римский сон

Ты перерос по-исполински -

Удвоенной дугой колонн.

И вздыбленной клавиатуре

Удары звезд и лет копыт

Равны, когда вдыхатель бури

Жемчужным воздухом не сыт.

В потоке легком небоската

Ты луч отвергнешь ли один,

Коль зодчий тратил, точно злато,

Гиперборейский травертин?

Не тленным камнем - светопада

Опоясался ты кольцом,

И куполу дана отрада

Стоять Колумбовым яйцом.

Как душно на рассвете века!..

Как душно на рассвете века!

Как набухает грудь у муз!

Облечь столетья мертвый груз!

И ты молчишь и медлишь, время,

Лениво кормишь лебедей

И падишахствуешь в гареме

С младой затворницей своей.

Ты все еще в кагульских громах

И в сумраке масонских лож.

И ей внушаешь первый промах

И детских вдохновений дрожь.

Ну, что ж! Быть может, в мире целом

И впрямь вся жизнь возмущена

И будет ей водоразделом

Отечественная война;

Быть может, там, за аркой стройной,

И в самом деле пышет зной,

Когда мелькает в чаще хвойной

Стан лицедейки крепостной.

Но как изжить начало века?

Как негритянской крови груз

Вложить в ответ на оклик муз?

И он в беспамятстве дерзает

На все, на тяги дикий крик,

И клювом лебедя терзает

Гиперборейский Леды лик.

Как только я под Геликоном...

Как только я под Геликоном

Заслышу звук шагов твоих

И по незыблемым законам

К устам уже восходит стих,

Я не о том скорблю, о муза,

Что глас мой слаб. и не о том,

Что приторная есть обуза

В спокойном дружестве твоем,

Что обаятельного праха

На легких крыльях блекнет цвет,

Что в зрелом слове нет размаха

И неожиданности нет.

Но изрыгающего воду

Слепого льва я помню вид

И тяготенья к небосводу

Напрасные кариатид,

Затем что в круг высокой воли

И мы с тобой заточены,

И петь и бодрствовать, доколе

Нам это ведено, должны.

Киев

Поправ печерские шафраны,

Печально чертишь лоб врага

Сквозь аракчеевские раны

В оранжерейные снега,

Чтоб Михаил, а не Меркурий

Простил золотоносный рост,

Соперничающий в лазури

С востоками софийских звезд,

За золотые, залитые

Неверным солнцем первых лет

Сады, где выею Батыя

Охвачен университет.

Когда на мураве, с собою рядом...

Когда на мураве, с собою рядом

Ты музу задремавшую найдешь,

Ни словом, ни нетерпеливым взглядом

Ее видений сонных не тревожь-

Не прерывай божественной дремоты:

Застыло солнце, и родник не бьет,

И только мерно заполняет соты

Благоуханный и прозрачный мед.

О, никаких не должно соответствий

Тебе искать в созвучиях-пока:

Всё за тебя и вовремя, как в детстве.

Заботливая сделает рука.

Недолго ждать: незримые зефиры

Еще резвятся с музой в полусне,

Но золотое средоточье лиры

Уже обозначается вполне -

Там, высоко, в сужающемся круге,

Где бытие твое заключено,

И под рукой очнувшейся подруги

Сейчас прольется лирное вино.

Когда у вас дыханья не хватает...

Когда у вас дыханья не хватает,

Земных ветров кузнечные меха,

И даже магистерий в тиглях тает,

Не превращаясь в золото стиха,

Я не хочу добычи беззаконной:

Пусть лира задыхается в дыму-

Над умирающею Персефоной

Я покрывала не приподыму.

Что плакальщиц заломленные руки

Пред этой бездною глухонемой:

Айдесский ли ответствует на мой?

Повремени, повремени, о лира.

Не торопись судить, не суесловь:

Мерило слова и мерило мира-

Играющая временем любовь.

И в тишине, где нас никто не слышит,

Где пеньем сфер мы сражены в упор,

Не нашу ль жизнь, как легкий пар, колышет.

Карбункулом пылая, атанор?

Когда, о Боже, дом Тебе построю...

Когда, о Боже, дом Тебе построю,

Я сердце соразмерить не смогу

С географическою широтою,

И севером я не пренебрегу.

Ведь ничего действительнее чуда

В обычной жизни не было и нет:

Кто может верно предсказать, откуда

Займется небо и придет рассвет?

И разве станет всех людских усилий,

Чтоб Царствия небесного один -

Один лишь луч, сквозь зейденбергской пыли,

На оловянный низошел кувшин?

Кто хлебопашествует и кто удит

И кто, на лиру возложив персты,

Поет о том, что времени не будет,-

Почем нам знать, откуда идешь Ты?

Во всех садах плоды играют соком.

Ко всем Тебе прямы Твои стези:

Где ни пройдешь. Ты всё пройдешь востоком-

О, только сердце славою пронзи!

Летний сад

Еще, двусмысленная суша,

Ты памятуешь пены спад

И глос Петра: «Сия Венуша

Да наречется Летний сад».

Полдневных пленниц мусикия

Тебе воистину чужда:

Недаром песни не такие

Вокруг тебя поет вода,

И в каждом ветре, с водной воли

Врывающемся в гущу лип,

Ты жадно ловишь привкус соли

И отсырелой мачты скрип!

Средь полнощеких и кургузых

Эротов и спокойных муз-

В нерасторжимых ропщет узах

Душа, не вопящая уз.

Как будто днесь не стала ясной

И меньших помыслов тщета,

И вызов кинут не напрасно

Устами каждого щита!

Логово

В тычинковый подъяты рост

Два муравьиных коромысла -

Из нищей лужи рыжий мост

Уходит к севом Гостомысло,

И паутинная весна,

Забившаяся в угол клети.

По темным угородам сна

Трепещет посреди веретий.

Лунатическое Рондо

Как мертвая медуза, всплыл со дна

Ночного неба месяц,-и инкубы,

Которыми всегда окружена

Твоя постель, тебе щекочут губы

И тихо шепчут на ухо: луна!

Облокотясь, ты смотришь из окна:

Огромные фаллические трубы

Вздымаются к Селене, но она -

Как мертвая медуза...

И тонкий запах лунного вина

Тебя пьянит... ты стонешь: но луну бы!

Но я молчу - мои движенья грубы...

И ты одна - в оцепененье сна -

Плывешь в окно, бледна и холодна,-

Как мертвая медуза.

Лунные паводи

Белей, любуйся из ковчега

Цветами меловой весны!

Забудь, что пленна эта нега

И быстры поводи луны!

Хмелей волненьем легких белев:

Я в них колеблюсь, твой жених.

Я приближаюсь, обесцелив

Плесканья светлых рук твоих.

Взгляни-соперник одноокий

Не свеет серебра с пещер:

Распластываю на востоке

Прозрачный веер лунных вер.

Марсово поле

Не прозорливец окаймил

Канавами и пыльной грустью

Твое, река народных сил,

Уже торжественное устье.

Воздеты кони но дыбы,

И знают стройные дружины,

Единый выкрик петушиный.

О, только поворот и зов-

И лягут лат и шлемов блески

На чашу мировых весов,

Как золотые разновески!

Но между каменных громад

И садом мраморных изгнанниц

Суровый плац-презренный клад,

А князь Суворов - чужестранец.

Матери

Так строги вы к моей веселой славе,

Единственная! Разве Велиар,

Отвергший всех на Босховом конклаве,

Фуметой всуе увенчал мой дар?

Иль это страх, что новый Клавдий-Флавий,

Любитель Велиаровых тиар,

Иезавелью обречется лаве-

Испытаннейшей из загробных кар?

Люблю в преддверье первого Сезама

Играть в слова, их вероломный друг,

Всегда готовый к вам вернуться, мама,

Шагнуть назад, в недавний детский круг,

И вновь изведать чистого бальзама -

Целебной ласки ваших тихих рук.

Мне ль не знать, что слово бродит...

Мне ль не знать, что слово бродит

Тем, чего назвать нельзя,

И вовнутрь вещей уводит

Смертоносная стезя?

Что в таинственное лоно

Проникать нельзя стиху,

Если небо Вавилона

Есть не только наверху?

Но, очаровать не смея

Явной прелестью ланит.

Ты зовешь меня, алмея.

В мой возлюбленный гранит.

И мой дух, нарушив клятву,

В сумрак входит роковой,

В соблазнительную сатву,

В мертвый город над Невой.

И лечу-отныне камень,

Позабывший о праще,

Отдаю последний пламень

Тайной сущности вещей.

На Бульваре

Никого, кроме нас... Как пустынна аллея

платановая!

В эти серые дни на бульвар не приходит никто,

Вот-одни, и молчим, безнадежно Друг друга

обманывая.

Мы чужие совсем - 8 этих темных осенних

Все аллеи как будто устелены шкурою

тигровою...

Это-желтое кружево листьев на черной земле.

Это-траур и скорбь. Я последнюю ставку

проигрываю

Подневольным молчаньем-осенней серебряной

Что ж, пора уходить?.. Улыбаясь, простимся

с безумиями...

Только как же сказать? - ведь осеннее слово-

как сталь...

Мы молчим. Мы сидим неподвижными.

скорбными мумиями...

Разве жаль?..

Набережная

Кто здесь плотник, Петр или Иосиф,

Поздно было спрашивать, когда,

Якоря у набережной бросив,

Стали истомленные суда.

Как твоим, петровский сорожденец,

Куполам не надо звонаря,

Так полуулыбкой - невских пленниц

Держит двуединая заря.

Кораблестроитель черноокий -

Крепче клятв завязаны узлы!-

Знал: река не перестанет в доки

Подплывать тюленями смолы,

Но всегда отыщет меж судами

Знак медузы утлый рыболов:

В розовато-черном Саардаме

Золотые гроздья куполов.

Насущный хлеб и сух и горек...

Насущный хлеб и сух и горек,

Но трижды сух и горек хлеб,’

Надломленный тобой, историк,

На конченном пиру судеб.

Как редко торжествует память

За кругозором наших дней*

Как трудно нам переупрямить

Упорствующий быт камней!

Безумное единоборство-

И здесь, на берегах Днепра:

Во имя мертвой Евы торс твой,

Адам, лишается ребра.

Не признавая Фундуклея

И бибиковских тополей,

Таит софийская лилея

Небесной мудрости елей.

Растреллием под архитравы

Взметен, застрял на острие

Осколок всероссийской славы -

Елизаветинское Е.

Но там, где никнет ювелира

И каменщика скудный бред,

Взгляни - в орлином клюве лира

Восхищена, как Ганимед.

Скользи за мною-над затором

Домов, соборов, тополей -

В зодиакальный круг, в котором

Неистовствовал Водолей.

Чу! Древне-женственной дигамме,

Ты слышишь, вторит вздох спмца:

Чу! Не хрустит ли под ногами

Скорлупа Ледина яйца?

Ты видишь: мабель и дилговий

Доступны, как разлив Днепра,

Пока звенит в орлином клюве

Лировозникшее вчера.

Оно-твое! И в кубке Гебы,

На дне ли скифского ковша -

Одна и та же вечность, где бы

Ее ни обрела душа,

Не обо мне Екклезиаст...

Не обо мне Екклезиаст

И озаренные пророки

Вам поклялись,-и не обдаст,

Когда окончатся все сроки,

Меня ни хлад небытия,

Ни мрак небесныя пустыни:

Пред Господом предстану я

Таким, как жил, каков я ныне.

Расторгнув круг семи планет,

Куда от века был я вброшен,

Не о делах моих, о нет,

Я буду в оный час допрошен.

Но в совершенной тишине

Первоначального эфира,

В прамусикийском слиты сне,

Мимо пройдут все лиры мира.

И если я свой дольний стих

Всегда слагал во славу Божью,

Не опорочив уст моих

Люциферическою ложью,-

На страшном для меня суде,

Приближен к лирному Синаю,

В богоявленной череде

Я пиру милую узнаю.

Но если в мире я нашел

И пел лишь хаос разделенья,

Одни разрозненные звенья

Да праздных радуг произвол,-

К немотствующему туману

Вотще я слухом стану льнуть

И, отрешен от лиры, кану

В прамусикийский Млечный Путь.

Нева

Вольнолюбивая, доныне

Ты исповедуешь одну

И ту же истину, рабыней

В двухвековом не став плену.

Пусть нерушимые граниты

Твои сковали берега,

Но кони яростные взвиты

Туда, где полночь и пурга.

Пусть не забывший о героях

И всех коней наперечет

Запомнивший ответит, что их

В стремнину темную влечет?

Иль эти мчащиеся, всуе

Несбыточным соблазнены,

Умрут, как Петр, от поцелуя

Твоей предательской волны?

Некролог

О тропике трепетный клоун,

Из крапин запретных рябо

На всем балахоне, во что он

Играл головой би-ба-бо?

На счастие в лилии перед

Америкою тишины

Он замер и севером мерит

Отпущенниц райской весны,

Чья полузнакомая вера

Смарагдами ограждена

В широкое слово но эро,

Бежавшее строгого сна.

Нет, не в одних провалах ясной веры...

Нет, не в одних провалах ясной веры

Люблю земли зеленое руно,

Но к зрелищу бесстрастной планисферы

Ее судеб я охладел давно.

Сегменты. Хорды. Угол. Современность.

Враги воркуют. Ноги на скамье.

Не Марксова ль прибавочная ценность

Простерлась, как тааате ае Рекамье.

Нет, ты не младшая сестра...

Нет, ты не младшая сестра

Двух русских муз первосвященных,

Сошедшая на брег Днепра

Для песен боговдохновенных,-

И вас не три, как думал я,

Пока, исполнена земного,

В потоке музыки и слова

Не вознеслась душа моя,-

Но, дольней далека обузы

И в солнце звука облачась,

Ты триединой русской музы

Являешь третью ипостась.

Ни в сумеречном свете рая...

Ни в сумеречном свете рая,

Где то, что ныне стало «я»,

Дремало, еле лоборая

Соблазны полубытия;

Ни в нежном долге левирата,

Где, родолюбец-ибраим,

Я обладал вдовою брата,

Кровосмесительствуя с ним;

Ни там, где, незнаком с Гименом,

Подъяв вакхический бокал,

Я легкомысленным изменам

Без счета сердце предавал,--

На мусикийском небоскате,

Еще не взысканный судьбой,

Не ведал я ни благодати,

Ни муки быть самим собой.

Но вот-завесы роковые

Разорвались, и - сон во сне

И пламя в пламени - впервые

Богоявилась муза мне.

И в том. что духу предлежало

Как новый образ бытия,-

Люциферического жала

Смертельный яд воспринял я.

Но если, Господи, недаром

Среди осенних позолот

Его особенным загаром

Ты отмечаешь каждый плод,

Не осуди моей гордыни

И дай мне в хоре мировом

Звучать, как я звучал доныне,

Отличным ото всех стихом.

Ни у Гомера, ни у Гесиода...

Ни у Гомера, ни у Гесиода

Я не горю на медленном огне,

И. лжесвидетельствуя обо мне,

Фракийствует фракийская природа.

Во всей вселенной истина одна,

И на земле ее раскрыли музы,

Чтоб на тебя орфические узы

Я возложил еще во время сна.

До первых звуков утреннего хора.

Пока ты не очнулась во плоти,

О милая, я должен был уйти

Из твоего земного кругозора.

Но я с тобой, невидимый тебе,

Моя Эллада, дочь моя родная,-

Когда, меня с трудом припоминая,

Ты рвешься вверх в дорическом столбе!

Николаю Бурлюку

Не тонким золотом Мирины

Изнежен дальний посох твой:

Кизил Геракла, волчий вой -

О, строй лесной! о, путь старинный

Легка заря, и в лог звериный,

Апостольски шурша травой,

Юней, живей воды живой

Болотные восходят крины.

Усыновись, пришлец! Давно ль

Ручьиные тебе лилеи?

Лукавый моховой король,

Ютясь, поникнет в гоноболь,

Когда цветущий жезл Гилей

Узнает северную боль...

Николаю Кульбину

Наперсник трав, сутулый лесопыт

Искусно лжет, ища себе опоры:

Коричневый топаз его копыт

Оправлен кем-то в лекарские шпоры.

Лужайка фавнов; скорбно предстоит

Ареопагу равных скоровзорый:

«Южнее Пса до времени сокрыт

Канун звезды, с которой вел я споры».

Умолк и ждет и знает, что едва

Ль поверят фавны правде календарной,

Бессмертие-удел неблагодарный,

И тяжела оранжевая даль,

Но он, кусая стебель в позолоте,

Уже вздыхает о солнцевороте.

Нимфоманическое Рондо

Больная девственностью, ты,

Как призрак, бродишь в старом доме,

Лелея скорбные цветы,

Тобой взращенные в содоме

Нимфоманической мечты.

Когда влюбленные коты

Хрипят в мучительной истоме,

Ты ждешь вечерней темноты.

Больная девственностью...

Окно. Далекие кресты

Пылают в предзакатном хроме,

Ты все одна - и в доме, кроме

Твоей, все комнаты пусты...

Ты плачешь, заломив персты,

Больная девственностью...

Нине Табидзе

За горами рыжеватыми,

Обступившими Тифлис,

За оранжевыми скатами,

Где осенний воздух сиз,

Не одно тысячелетие

Этой ясною порой

В чашу синюю Кахетии

Сок струится золотой.

Но, советам трезвым следуя,

В виноградную страну

Поклониться не поеду я

Желторотому вину.

Нет, я слишком старый пьяница,

Чтобы бить ему челом:

Я могу нателианиться

За любым и здесь столом.

И Б Тифлисе, как в Кахетии,

Буду с горя пить вино,

Если карих глаз соцветие

Вспыхнет гневом у Нино-

Новая Голландия

И молнии Петровой дрожи,

И тросы напряженных рук,

И в остро пахнущей рогоже

О землю шлепнувшийся тюк

Заморские почуяв грузы

И тропиками охмелев,

Как раскрывался у медузы

Новоголландской арки зев!

Ночной вокзал

Мечом снопа опять разбуженный паук

Закапал по стеклу корявыми ногами.

Мизерикордией! - не надо лишних мук.

Но ты в дверях жуешь лениво сапогами,

Глядишь на лысину, плывущую из роз,

Солдатских черных роз молочного прилавка,

И в животе твоем под ветерком стрекоз

Легко колышется подстриженная травка.

Чугунной молнией - извив овечьих бронь!

Я шею вытянул вослед бегущим овцам.

И снова спит паук, и снова тишь и сонь

Над мертвым-на скамье-в хвостах-

виноторговцем.

Ночь после смерти пана

О ночь священного бесплодия.

Ты мне мерещишься вдали!

Я узнаю тебя, мелодия

Иссякшей, радостной земли!

За призрак прошлого не ратуя,

Кумир - низверженный - лежит.

В ночную высь уходит статуя

Твоих побед, гермафродит.

Обломком мертвенного олова

Плывет над городом луна,

И песня лирика двуполого

Лишь ей одной посвящена.

Влюбленные следят на взморий

Преображенный изумруд,

А старики в лаборатории

Кончают свой привычный труд:

Шипят под тиглями карбункулы,

Над каждым пар - как алый столб,

И вылупляются гомункулы

Из охлаждающихся колб...

О. Н. Арбениной-Гильдебрандт

Что это: заумная Флорида?

Сон, приснившийся Анри Руссо?-

Край, куда ведет нас, вместо гида,

Девочка, катящая серсо...

Слишком зыбок профиль пальмы тонкий.

Розоватый воздух слишком тих-

Слишком хрупки эти квартеронки,

Чтобы мы могли поверить в них.

На каком земном меридиане,

Под какой земною широтой

Есть такая легкость очертаний

И такой немыслимый покой?

Знаю, знаю: с каждым днем возможней

Видимого мира передел,

Если контрабанды на таможне

Сам Руссо и тот не разглядел!

Если обруч девочки, с разгона

Выскочив за грань заумных Анд,

Новым спектром вспыхнул беззаконно

В живописи Ольги Гильдебрандт!

Обетование

Еще не день, но ты- растаяв-

Из тени в тень, из плена в плен,

Кружишь полями горностаев

Над черными плечами стен.

Ни воздыханий, ни погони:

Не полюбив печальный хор,

Паду ли в дольние ладони,

Опальный гиацинтофор?

Слабеют знаки Люцифера,

И на земле твой перстень. Вера.

Блестит, как божия роса...

Обреченные

Ты слышишь? звон!.. ползут... хоронят.

Мелькают факелы и креп...

О, как согласно нами понят

Призыв, проникший в наш вертеп!..

Ты медлишь? Ты? Опомнись: разве

Не мне с тобою эта песнь?

Иль я в твоей смертельной язве

Не разглядел свою болезнь?

Иль, овладев твоею кровью.

Тебя пьянит надежда, весть?

Иль грозной смерти лепту вдовью

Ты не осмелишься принесть?..

О, нет-мучительным недугом

Мы обо ей обречены,

И ни обманам, ни испугам

Нет места в царстве тишины.

Но губ твоих, покрытых сыпью,

Не хочет мой предсмертный взгляд-

Туши ж огонь. Теперь я выпью

Едва не выплеснутый яд...

Как ты прекрасна, Беатриче!

Как я люблю!.. Как вновь и вновь

Хочу в молитве, в песне, в кличе

Тебе отдать свою любовь!

Плывут и гаснут ожерелья,

Венки из ярких, странных звезд...

Нас ждут на празднике веселья,

Нас, беглецов из черных гнезд.

Упал бокал!.. На что он, если

На миг забыться мы могли

И в этот миг для нас воскресли

Больные радости земли?

Вдвоем, бежав урочной жатвы,

Мы, жизнь, к тебе-топчи, язви:

Твои рабы исполнят клятвы

Еще неслыханной любви!

Он мне сказал: В начале было Слово......

Он мне сказал: «В начале было Слово...»

И только я посмел помыслить; «чье?»,

Как устный меч отсек от мирового

Сознания - сознание мое.

И вот-земля, в ее зеленоватом,

Как издали казалось мне, дыму,

Откуда я на тех, кто был мне братом,

Невидящих очей не подыму.

Как мне дано, живу, пою по слуху,

Но и забывши прежнюю звезду,

К Отцу, и Сыну, и Святому Духу

Я вне земного времени иду.

Декабрь 1919

Отверженный

Для всех раскрылась зеленая библия,

Зеленая книга весны,-

А я не знаю... не знаю. погиб ли я,

Иль это лишь призрак, лишь сны...

Синеет небо сквозь зыбкие листики...

А я опутан лианами мистики,

Чужда мне дневная краса...

В сверкающем солнце страшное

Мне выжжет глаза синева,

И в злом просторе утонут,

заблудятся

Рожденные смертью слова.

Фальшивый звук средь согласной

певучести,

Тень смерти на празднике всех.

Порочный, далекий от общей участи,

Я проклял веселье и смех...

Погибший, я жажду всеобщей гибели,

И к смерти-молитва моя:

«Румяные лица той краской выбели,

Которой отмечен лишь я!»

И только на миг, когда укоризненно

Из прошлого кто-то глядит,

Поблекшие губы шепчут безжизненно

(А сердце не верит и спит):

«О, если бы в час торжества

несказанного

Весна пощадила меня’.

О, если 6 начать было можно мне

Великую оргию дня!»

Первое закатное Рондо

Когда бесценная червонная руда

Уже разбросана по облачным Икариям,

И в них безумствует счастливая орда

Златоискателей, и алым бестиарием

Становится закат, для нас одних тогда

Восходит бледная вечерняя звезда,

И в синей комнате, расплывшейся в аквариум,

Мы пробуждаемся... «Ты мне расскажешь?»-

Но ты не слушаешь!» - «Ах, я ушла туда,

Где. реет хоровод по дьявольским розариям,

В лощины Брокена...» - и к нежным

полушариям

(Сам Леонард на них оставил два следа)

Прижав мою ладонь, лепечешь без стыда:

Победа

Смотри на пятна, свежим златом

Светящиеся на мече:

Он побывал в плече крылатом,

В его слепительном плече!

Покорный черной благодати,

Союзную я принял дань

И чувствовал на рукояти

Твою испытанную длань.

И что мне темный день расплаты,

Дыхание тяжелых рек,

Когда противник мой крылатый

Рекою солнечной истек?..

Покуда там готовятся для нас...

Покуда там готовятся для нас

Одежды тяжкие энциклопедий,

Бежим, мой Друг, бежим сейчас, сейчас,

Вслед обезглавленной Победе!

Куда не спрашивай: не все ль равно?

Все злаки золоты, все овцы тучны.

О милая, как дивно по волнам

Твоим нестись за облачную овидь

И эту жизнь, дарованную нам.

И проклинать, и славословить!

Все истина-о чем ни запоем,

Когда, гортанное расторгнув пламя,

Уже клокочущем громами.

Куда ни глянь-курчавый произвол

Водоворотов, и в окно ковчега

Ветхозаветным голубем глагол

Опять врывается с разбега.

Масличное дыхание чумы

И паводью воркующая слава,-

Бежим, мой друг, покуда живы мы,

Смертельных радуг водостава!

Бежим, бежим! Уже не в первый раз

Безглавая уводит нас победа

Назад, в самофракийский хризопраз

Развоплотившегося бреда.

Все-только звук: пенорожденный брег,

Жена, любовь, судьба родного края,

И мы, устами истомленных рек

Плывущие, перебирая.

Полдень

Из двух цветочных половин

Я выбрал царствие пчелиной

И - как Адом в кругу - один

Замкнут созревшею долиной.

О, полурай, где нежный шаг

Еще не источает ковы,

Где ангелоподобный враг

Хранит мой облик лепестковый!

Слегка согбенное дитя,

Приникшее к благоуханным

Оградам, падай, очертя

Чело моим венком медвяным.

Последний Фавн

В цилиндре и пальто, он так неразговорчив,

Всегда веселый фавн... Я следую за ним

По грязным улицам, и оба мы храним

Молчание... Но вдруг-при свете газа- скорчив

Смешную рожу, он напоминает мне:

«Приятель, будь готов: последний сын Эллады

Тебе откроет мир, где древние услады

Еще не умерли, где в радостном огне

Еще цветет, цветет божественное тело!»

Я тороплю, и вот-у цели мы. Несмело

Толкаю дверь: - оркестр, столы, сигарный дым,

И в море черных спин - рубиновая пена -

Пылают женщины видений Ван-Донгена,

И бурый скачет в зал козленком молодым!

Предчуствие

Расплещутся долгие стены,

И вдруг, отрезвившись от роз,

Крылатый и благословенный

Пленитель жемчужных стрекоз,

Я стану тяжелым и темным.

Каким ты не знала меня,

И не догадаюсь, о чем нам

Увядшее золото дня

Так тускло и медленно блещет,

И не догадаюсь, зачем

В густеющем воздухе резче

Над садом очертится шлем,-

И только в изгнанье поэта

Возникнет и ложе твое,

И в розы печального лета

Архангел струящий копье.

Приемлю иго моего креста

Приемлю иго моего креста,

Трех измерений сладкую обиду,

Пусть ведая, что в райские врата.

Вовнутрь вещей, я никогда не вниду,

Но не гордынею душа полна,

Хотя уходит в сторону от Рима:

На что мне истина, пока она

С поющим словом несоизмерима?

Вдоль Божьих уст ложатся русла рек.

И Дух витает ло пустыням водным,

Но хорошо, что каждый человек

Отягощен проклятьем первородным;

В тишайший час, иль в бурю и грозу,

Когда Господь является пророкам,

На Патмосе. в неведенье высоком,

Я золотое яблоко грызу.

Приобщение

Спеша, срываешь ты запястия с лодыжек

И - вся нагая - ждешь, чтоб дикий дух огня

Свой тяжкий поцелуй на нас обоих выжег

И пламенным кольцом сковал тебя - меня.

От бронзы вечера коричневеет кожа,

И, нежно слитая зеленоватой тьмой

С лесными травами, с землею, ты похожа

На бугорок земли, на часть ее самой.

Я знаю: ты-ее уста? Я обессмерчу

Свою любовь, себя,-прильнув к твоим устам

И на твоей груди прислушиваясь к смерчу

Страстей самой земли, бушующему Там!

Провинциальное Рондо

Печальный лик былой любви возник

В моей душе: вечерняя неистовая

Фантазия влечет меня в тайник

Минувшего, и, тихо перелистывая

Страница за страницею дневник,

Я вновь, любовь, твой робкий ученик,

Я вновь тебе подвластен, аметистовая

Звезда любви, явившая на миг

Печальный лик...

И вновь легки неверные пути к

Былому, в сад, где соловей, насвистывая,

Узорит тишь, где занавесь батистовая

Дрожит в окне и, при луне, в цветник

Склоняется в простом венке гвоздик

Печальный лик...

Пьянитель Рая

Пьянитель рая, к легким светом

Я восхожу на мягкий луг

Уже тоскующим поэтом

Последней из моих подруг.

И, дольней песнию томимы,

Облокотясь на облака,

Фарфоровые херувимы

Во сне качаются слегка,-

И, в сновиденьях замирая,

Вдыхают заозерный мед

И голубые розы рая,

И голубь розовых высот.

А я пою и кровь, и кремни,

И вечно-женственный гашиш,

Пока не вступит мой преемник,

Раздвинув золотой камыш.

Раскрыт дымящийся кратер...

Раскрыт дымящийся кратер,

И слух томится - наготове -

И ловит песенный размер

Переливающейся крови,-

И рифма, перегружена

Всей полнотою мирозданья,

Как рубенсовская жена,

Лежит в истоме ожиданья...

К чему ж-предродовая дрожь

И длительная летаргия?

О, почему уста тугие

Ты все еще не раскуешь?

Иль, выше наших пониманий,

Ты отдаешь любовь свою

Тому, что кроется в тумане

Да в смертном схвачено бою?

Решетка Казанского Собора

Уйдя от ясных аллегорий

И недомолвок чугуна,

На хитром виноградосборе

Ты осторожна и скромна.

В зародыше зажатый туго,

Смиренен змий, и замысл прост:

По равным радиусам круга

Внизу сбирать за гроздом грозд;

При каждом веточном уклоне

Лукавый сдавливать росток,

Да всходит на змеином лоне

Цветка внезапный завиток.

А к вечеру-призыв небесный,

И циркуля последний взмах,

И ты на молнии отвесной

Недавний покидаешь прах,

Где суемудрого барокко

Увертливый не встанет змий,

Когда промчишься ты высоко

Над фугой бешеных острий,

И января 1915

Сегодня

А если судорог медузы,

Зажатой в царственной руке,

Слабее каменные узы,

Почиющие на реке?

И ты, вершитель, не насытить

Туман цветами чугуна -

Дремотный дым, болотный китеж,

С балтийского подъятый дна?

Лети, лети на темном звере,

Наездник с бешеным лицом:

Уже вскипает левый берег

Зимнедворцовым багрецом.

И вопль медузы-над тобою:

Из паволоки синевы

За петропавловской пальбою

Сердцебиение Невы.

Сентиментальная секстина

Он угасал в янтарно-ярком свете.

Дневное небо, солнечный виссон.

Земля в цвету, властительные сети

Земной весны - в мечтательном поэте

Не пробуждали песен. Бледный, он

Всегда был замкнут в свой любимый сон.

Когда-то близкий, невозвратный сон:

В колеблющемся сумеречном свете-

Заглохший сад, скамья, она и он.

Молчание. Предчувствия. Виссон

Поблекших трав. На ней и на поэте -

Плакучей ивы пепельные сети.

И чьи-то руки-сладостные сети-

Его влекут в любовный тихий сон.

Старинная легенда о поэте

И девушке, забывших все на свете,

Отвергнувших и пурпур и виссон!

Безмолвный сод, где лишь она и он!

Мечты, мечты!.. Как рыбарь сказки, он

Проспал улов. и разорвались сети,

И он глядит: идет ко дну виссон

Златых чешуи, и тает, тает сон

В безжалостном янтарно-ярком свете:

Проклятье дня почиет на поэте.

Увы, нельзя все время о поэте

Грустить и ждать: когда, когда же он

Поймет тебя?.. Нельзя в вечернем свете,

Сквозь тонкие, как паутина, сети

Глядеться вечно в свой заветный сон,

Где-ложе страсти, пурпур и виссон.

Шурши, осенний царственный виссон,

Нашептывай секстину о поэте.

Ушедшем в свой любимый давний сон,

В забытый сад, где грустно бродит он,

Больной поэт, где чуть трепещут сети

Плакучих ив, застывших в сером свете.

При свете дня и пепел, и виссон,

И сети ив, и строфы о поэте

Смешны, как он, но это-вещий сон.

Сентябрь

Воспоминанья стольких маев

(Мы жили маями!)

Кольцо твоих последних уст

(Не будет этих легких уст!)

Они уйдут с лица, растаяв

(Они уже почти растаяли!).

О, золото сентябрьских узд,

Неверных узд!

Предательский сентябрь! Нефритом

Волнуется мое окно,

И каменеет недопитым-

В стаканах - тяжкое вино...

И все настойчивей и пристальней

Мечи вина,

Тяжелые мечи вина,

И пристальней из-за окна

Встревоженные мачты пристаней.

Ах, я должна...

Останься, сжалься...-

Волна окна...

Волна нефритового вальса...

Сомкнувши стеною щиты,

Мы шли, как чума. и топтали сандалиями

Земные соблазны — цветы.

Скрывая навеки под глыбою каменною

Поломанный стебель, мы шли,

Пока поднялась шаровидною храминою

Гробница потухшей земли.

И, мстительный подвиг достойно заканчивая,

Последнее действо творя,

Мы Пана убили—о, месть необманчивая!—

На пеплах его алтаря.

Он умер с землею. Мы шкурою козиею

Украсили бедра свои.

Почти незаметно пьянея амврозиею

Еще невкушенной любви:

То Эрос, то Эрос — мы это почувствовали —

О, радость! о. сладкий испуг!—

Покинувши ложе любви — не прокрустово ли? —

Натягивал найденный лук...

Соседи

В сиреневом лете, в сиреневом дыме

Я вижу! я вижу!-соседи

(В просвете прошедшая леди

Была в диадиме)

Невеста неневестных звезд,

О Русь, приемлешь ты заплечный

Степных широт суровый крест.

И снова в поле, польском поле,

Возведена на пламена,

Сокровищница тайной воли

И четырех ветров страна.

Ты видишь: на зверином стержне

Вращающийся небосвод?

Ты слышишь, слышишь: безудержней

Плескания балтийских вод?

Не на Царьград и не на Вавель -

Но Торн ведет твой торный путь:

В болотный мох, в лесную завяль

Тебе ли плеч не окунуть?

И не тебя ль, на диком взъезде,

Прошедшую свинцеворот

Бичей, и вихрей, и созвездий,

Десница всадника влечет?

В закат, где плещет плащаница

Тебе завещанных зыбей,

Где легче слова водрузится

Суровый знак степных скорбей?

Степь

Раскруживайся в асфодели.

В рябые сонмища галчат:

По пелене твоей звучат

Упорные виолончели.

И луковицы взаперти

Забудь тепличными цветами -

Вздыбясь щербатыми крестами,

На повороте расцвети.

Стодвадцатилетняя

Когда зловонный черный двор

Ты проплываешь в полдне жарком,

Над чадом плит, над визгом ссор.

На смех растрепанным кухаркам,

И смотрит пестрая толпа,

Как, дань матчишу отработав,

Ученый шпиц выводит па

Под песнь мятежных санкюлотов,-

Меня несет, несет река

Жестоких бредов... я провижу:

Опять марсельские войска

Спешат к восставшему Парижу...

Опять холодный дождь кропит,

Блуждает ночь в хитоне сером,

Как шлюха пьяная, хрипит

Весна, растерзанная Тьером.

Над тенью тихих Тюильри,

Над прахом сумрачных Бастилии

Неугасимый свет зари,

Неутолимый крик насилий...

Преемственности рвется нить

У самого подножья храма,

Ничем уж не остановить

Дорвавшегося к власти хама.

Забыть, не знать, что столько пут

На теле старческом Европы,

Что к дням неистовства ведут

Лишь многолетние подкопы,

Что на посмешище зевок

Тебя приносят, марсельеза.

И что летит в окно пятак

За песню крови и железа!

Так вот куда, размыв хребты...

Так вот куда, размыв хребты

Прамузыки материковой.

О дилювическое слово,

Меня приподымаешь ты!-

В безмолвие, где ты само

Уже не существуешь боле,

И мне богоподобной воли

Предопределено ярмо.

О, Господи, подай хоть знак

Твоей отеческой досады,

Что в лирных небесах не так

Уселся звук широкозадый,

Что слишком много в нем росы

Вакханка, накинувшая пеплум,

Ты лжешь, призывая и тая.

Последнего слова не докончив,

Вечернего счастья не раскрыв,

Грустишь,-и загадочно уклончив-

Не знаю-отказ или призыв...

Молчишь. Отвернулась, Ты сердита?

Ах. нет! выпрямляешься, дразня:

Все тело почти гермафродита

В конвульсиях серого огня.

И снова безжизненно поникла,

Как лилия на сказочной реке...

Восторги изысканного цикла!

Красивые замки... на песке!

Моих современников. Крови все глуше удары

Под толщею слова. Чуть-чуть накренить

И ты переплещешься в рокот гавайской гитары.

Ты сумеречной изойдешь воркотней голубей

И доже ко мне постучишься угодливой сводней,

Мой мучитель смеется, прекрасный и злой,

И почти незаметно качаются жерди

Чутких сосен, истекших пахучей смолой,

В этот парк одиноких, безжизненных мумий,-

Кем влекомый, не знаю,-один прихожу

Принимать возникающий траур раздумий,

По часам созерцать роковую межу.

Я люблю этих хилых, измученных пьяниц,

Допивающих нектар последних минут,

Их надорванный кашель, их блеклый румянец,

Круг их мыслей и чувств - круг, в котором

Бедный мозг, изнемогший под тяжестью

Бедный мозг, отраженный в широких зрачках,

Ты кричишь - обессиленный - Urbi et Orbi

Про победную смерть, про мучительный страх!..

Словно призрак, скользить средь печального

Подходить к обреченным, притворно скорбя,

Видеть близкую смерть-я не знаю лекарства.

Я не знаю бальзама нужней для себя.

Отделенный от мертвых одной лишь ступенью,

За рубежом-теченье ясных лат:

Склонись в затон, живой одними нами.

Надолго ли мы включены в закат

И тонкими владеем именами?

Надолго ли?-О нет, окаменей,

Во мраморе зарозовей над миром

Плывущих слов и вероломных дней,

Опоена закатным эликсиром.

Ты улыбнулась - мы обручены

До первого жемчужного укола:

Разводы влаги - кольца тишины,

И облако-твоя романьуола...

Фригида

Не собран полнолунный мед,

И ждут серебряные клады

Хрустальных пчел, и водомет

Венчальным веером цветет,

И светлым ветром реют хлады,

А ты в иные серебра

Скользишь селеньями Селены,

Забыв у томного шатра

Протянутый в твое вчера

Мой гиацинт, мой цвет нетленный.

И вновь из дальнего ручья,

Рожденная в напрасном слове,

Нет, не.пыль дождливого клавира,

Ты стесняешь белизной

Все широкие слова на эро,

Все слова в целебный зной.

Колыхаясь белым балахоном

Туфле в такт и сердцу в такт,

Праведник в раю благоуханном,

Вот-нисходишь на смарагд.

Чего хотел он, отрок безбородый...

Чего хотел он, отрок безбородый,

Среди фракийских возлагая гор

На чресла необузданной природы

Тяжелый пояс девяти сестер?

Преображенья в лире! Урожая

Полуокеанического дна -

Чтоб, новый небосвод сооружая,

Спустилась долу вечная весна?

Но-предопределенною орбитой

Ты двуединый совершаешь ход,

И голова над лирою разбитой

Плывет по воле сумасшедших вод.

Так в чем же, наконец, живет простая,

Неразложимая твоя душа,

То Парфеноном полым прорастая,

Эгидой луны

Не надо платить подневольною жатвою -

Как в царстве весны!

О, счастье: лишь прихотям Эроса отданные,

Мы можем-любя-

На каменном шаре, как камень бесплодные,

Сгореть для себя!

Эсхил

Нет, по твоим суровым склонам, Ида,

Я не лепился, как в тени лишай;

Плыви, плыви, родная феорида,

Свой черный парус напрягай!

Мне за столом постылым Гомерида

Перепадали крохи невзначай:

Плыви, плыви, родная феорида,

Свой черный парус напрягай!

Что коршун Персии? Есть горшая обида

Для тех, кому весь мир-отцовский край

Плыви, плыви, родная феорида,

Свой черный парус напрягай!

Покоем мнимым дышит Арголида:

Надолго ли замолк эриний грай?

Плыви, плыви, родная феорида,

Свой черный парус напрягай!

Уже седой кустарник моря

Рукою бога всполошен;

Уже, с людскою волей споря,

Смертельной пеной зреет он;

Уже кипит в сердцах обида,

И стоном элевсинских жен

Твой черный парус, феорида,

Как бурным ветром напряжен.

Ты думаешь, мир-это ворох гремящего сена,

Бойницы Пергама и кровью набухшие реки?

И только и света в окне у тебя, что Елена...

О мойры, какая усталость смежает мне веки!

Куда убежать от мучительно ясного мира,

Где не в чем тонуть моему ненасытному взгляду,

Где лад пелазгийский утратила древняя лира

И входит, как в ларец, великий Олимп

в Илиаду?

О черное зеркало истины, небо Урана!

Прародина времени, спящая в реках Аида!

Бедро огненосца, моя незажившая рана!

Под парусом черным родная плыви феорида!

Рыдай, рыдай! Как древле Деянира,

Мы поздно спохватились: дару Несса

Противоядия, голубка, нет.

Чад первозданной полнотою мира

Двойная Зевсом спущена завеса --

Числа и меры смертоносный свет.

Из влажного, из матернего лона

Айдесские, родные слуху, звуки

Не проникают в золотую тьму.

В заливе воют трубы Марафона,

И челюстями брат, уже безрукий,

За скользкую хватается корму-

Нам суждено победа в дивной сече:

Мы всю добычу до прихода ночи

На берегу подвергнем дележу,

Но как твои обугленные плечи

Прохладою неэлевсмнской ночи,

Страдалица Психея, освежу?

Нас опорочит кенотаф лукавый,

Едва земля сокроется из вида...

Лишь ты одно, за рубежом зари

Оставив груз моей посмертной славы,

В единосущном мраке, феорида,

Свой черный парус раствори!

Я знаю: в мировом провале...

Я знаю: в мировом провале,

Где управляет устный меч,

Мои стихи существовали

Не как моя - как Божья речь.

Теперь они в земных наречьях

Заточены, и силюсь я

Воспоминанием извлечь их

Из бездны инобытия.

Пою с травой и с ветром вою,

Одним желанием греша:

Найти хоть звук. где с мировою

Душой слита моя душа.

9 класс