Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Сакариус Топелиус
Зимняя сказка

Зимняя сказка

В большом дремучем лесу, далеко на севере Финляндии, росли рядом две огромные сосны. Они были такие старые, такие старые, что никто, даже седой мох, не мог припомнить, были ли они когда-нибудь молодыми, тонкими сосенками. Над всеми деревьями, откуда ни погляди, поднимались их темные вершины.

Весной в густых ветвях старых сосен пел веселые песенки дрозд, а маленькие розовые цветы вереска смотрели на них снизу вверх так робко, будто хотели сказать: «Ах, неужели и мы будем такими же большими и такими же старыми?»

Зимой, когда метель закутывала всю землю белым одеялом и цветы вереска спали под пушистыми снежными сугробами, две сосны, словно два великана, сторожили лес.

Зимняя буря с шумом проносилась по чаще, сметала с веток снег, обламывала вершины деревьев, валила наземь крепкие стволы. И только сосны-великаны всегда стояли твердо и прямо, и никакой ураган не мог заставить их склонить головы.

А ведь если ты такой сильный и стойкий – это что-нибудь да значит!

У опушки леса, где росли старые сосны, на небольшом пригорке ютилась хижина, крытая дерном, и двумя маленькими окошками глядела в лес. В этой хижине жил бедный крестьянин со своей женой. У них был клочок земли, на котором они сеяли хлеб, и небольшой огород. Вот все их богатство. А зимой крестьянин работал в лесу – рубил деревья и возил бревна на лесопильню, чтобы скопить несколько монет на молоко и масло.

У крестьянина и его жены было двое детей – мальчик и девочка. Мальчика звали Сильвестр, а девочку – Сильвия.

И где только нашли для них такие имена! Наверное, в лесу. Ведь слово «сильва» в древнем латинском языке значит «лес».

Однажды – это было зимой – брат и сестра, Сильвестр и Сильвия, пошли в лес, чтобы посмотреть, не попался ли в силки, которые они расставили, какой-нибудь лесной зверек или птица.

И верно, в один силок попался белый заяц, а в другой – белая куропатка. И заяц и куропатка были живы, они только запутались лапками в силках и жалобно пищали.

– Отпусти меня! – пролопотал заяц, когда Сильвестр подошел к нему.

– Отпусти меня! – пропищала куропатка, когда Сильвия наклонилась над ней.

Сильвестр и Сильвия очень удивились. Никогда они еще не слышали, чтобы лесные звери и птицы говорили по-человечьи.

– Давай-ка и вправду отпустим их! – сказала Сильвия.

И вместе с братом она принялась осторожно распутывать силки.

Едва только заяц почуял свободу, как со всех ног поскакал в глубь леса. А куропатка полетела прочь так быстро, как могли нести ее крылья.

– Подопринебо!.. Подопринебо все сделает, о чем вы ни попросите! – крикнул заяц на скаку.

– Просите Зацепитучу!.. Просите Зацепитучу!.. И все у вас будет, чего только ни захотите! – прокричала куропатка на лету.

И снова в лесу стало совсем тихо.

– Что это они говорили? – сказал наконец Сильвестр. – Про каких это Подопринебо и Зацепитучу?

– И я никогда не слыхала таких странных имен, – сказала Сильвия. – Кто бы это мог быть?

В это время сильный порыв ветра пронесся по лесу. Вершины старых сосен зашумели, и в их шуме Сильвестр и Сильвия ясно расслышали слова.

– Ну что, дружище, стоишь еще? – спросила одна сосна у другой. – Еще держишь небо? Недаром ведь лесные звери прозвали тебя Подопринебо!

– Стою! Держу! – загудела другая сосна. – А ты как, старина? Все воюешь с тучами? Ведь и про тебя не зря говорят – Зацепитучу!

– Что-то слабею я, – прошелестело в ответ. – Нынче вот ветер обломал у меня верхнюю ветку. Видно, и вправду старость приходит!

– Грешно тебе жаловаться! Тебе ведь только триста пятьдесят лет. Ты еще дитя! Совсем дитя! А вот мне уже триста восемьдесят восемь стукнуло! – И старая сосна тяжело вздохнула.

– Смотри, вон возвращается ветер, – зашептала сосна (та, что была помоложе). – Под его свист так хорошо петь песни! Давай-ка споем с тобой про далекую старину, про нашу молодость. Ведь нам с тобой есть о чем вспомнить!

И под шум бури сосны, качаясь, запели свою песню:

Мы скованы бурей, мы в снежном плену!
Бушует и буйствует вьюга.
Под шум ее клонит нас, древних, ко сну,
И давнюю видим во сне старину -
То время, когда мы, два друга,
Две юных сосны, поднялись в вышину Над зыбкою зеленью луга.
Фиалки у наших подножий цвели,
Белили нам хвою метели,
И тучи летели из мглистой дали,
И бурею рушило ели.
Мы к небу тянулись из мерзлой земли,
Нас даже столетья согнуть не могли
И вихри сломить не посмели…

– Да, нам с тобой есть о чем вспомнить, есть о чем порассказать, – сказала сосна (та, что была постарше) и тихонько заскрипела. – Давай-ка поговорим с этими детьми. – И одна ее ветка качнулась, как будто показывая на Сильвестра и Сильвию.

– О чем это они хотят с нами поговорить? – сказал Сильвестр.

– Лучше пойдем домой, – шепнула Сильвия брату. – Я боюсь этих деревьев.

– Подожди, – сказал Сильвестр. – Чего их бояться! Да вон и отец идет!

И верно, по лесной тропинке пробирался их отец с топором на плече.

– Вот это деревья так деревья! Как раз то, что мне нужно! – обрадовался крестьянин, останавливаясь около старых сосен.

Он уже поднял топор, чтобы подрубить сосну – ту, что была постарше, – но Сильвестр и Сильвия вдруг с плачем бросились к отцу.

– Батюшка, – стал просить Сильвестр, – не тронь эту сосну! Это Подопринебо!..

– Батюшка, и эту не тронь! – просила Сильвия. – Ее зовут Зацепитучу. Они обе такие старые! А сейчас они пели нам песенку…

– Чего только ребята не выдумают! – засмеялся крестьянин. – Где же это слыхано, чтобы деревья пели! Ну да ладно, пусть себе стоят, раз уж вы за них так просите. Я найду себе и другие.

Ждать им пришлось недолго. В вершинах деревьев снова зашумел ветер. Он только что был на мельнице и так яростно крутил мельничные крылья, что искры от жерновов дождем сыпались во все стороны. А теперь ветер налетел на сосны и принялся бушевать в их ветвях.

Старые ветви загудели, зашумели, заговорили.

– Вы спасли нам жизнь! – говорили сосны Сильвестру и Сильвии. – Просите же теперь у нас все, что хотите.

Но, оказывается, не всегда легко сказать, чего ты больше всего хочешь. Сколько ни думали Сильвестр и Сильвия, а ничего не придумали, словно им и желать было нечего.

Наконец Сильвестр сказал:

– Я бы хотел, чтобы хоть ненадолго выглянуло солнце, а то в лесу совсем не видно тропинок.

– Да-да, и я бы хотела, чтобы поскорее пришла весна и растаял снег! – сказала Сильвия. – Тогда и птицы снова запоют в лесу…

– Ах, что за безрассудные дети! – зашелестели сосны.

– Ведь вы могли пожелать столько прекрасных вещей! И богатство, и почести, и слава – все было бы у вас!.. А вы просите то, что случится и без вашей просьбы. Но ничего не поделаешь, надо выполнить ваши желания. Только мы сделаем это по-своему… Слушай же, Сильвестр: куда бы ты ни пошел, на что бы ни взглянул, повсюду тебе будет светить солнце. И твое желание, Сильвия, исполнится: куда бы ты ни пошла, о чем бы ни заговорила, всегда вокруг тебя будет цвести весна и таять холодный снег.

– Ах, это больше, чем мы хотели! – воскликнули Сильвестр и Сильвия. – Спасибо вам, милые сосны, за ваши чудесные подарки. А теперь прощайте! – И они весело побежали домой.

– Прощайте! Прощайте! – зашумели вслед им старые сосны.

По дороге Сильвестр то и дело оглядывался, высматривая куропаток, и – странное дело! – в йакую бы сторону он ни поворачивался, всюду мелькал перед ним луч солнца, сверкая на ветках, словно золото.

– Смотри! Смотри! Солнце выглянуло! – крикнула Сильвия брату.

Но едва успела она открыть рот, как снег кругом начал таять, по обе стороны тропинки зазеленела трава, деревья покрылись свежей листвой, а высоко в синеве неба послышалась первая песня жаворонка.

– Мне светит солнце! – закричал Сильвестр, вбегая в дом.

– Солнце всем светит, – сказала мать.

– А я могу растопить снег! – закричала Сильвия.

– Ну, это каждый может, – сказала мать и засмеялась.

Но прошло немного времени, и она увидела, что в доме что-то неладно. На дворе уже совсем стемнело, наступил вечер, а в избушке у них все блестело от яркого солнца. И так было до тех пор, пока Сильвестру не захотелось спать и глаза у него не закрылись. Но это еще не все! Зиме конца не было видно, а в маленькой хижине вдруг повеяло весной. Даже старый засохший веник в углу и тот начал зеленеть, а петух на своем насесте принялся петь во все горло. И он пел до тех пор, пока Сильвии не надоело болтать и она не заснула крепким сном.

Поздно вечером вернулся домой крестьянин.

– Послушай, отец, – сказала жена, – боюсь я, не околдовал ли кто наших детей. Что-то чудное делается у нас в доме!

– Вот еще что придумала! – сказал крестьянин. – Ты лучше послушай, мать, какую новость я принес. Ни за что тебе не догадаться! Завтра в наш город прибудут собственными персонами король и королева. Они ездят по всей стране и осматривают свои владения. Как ты думаешь, не отправиться ли нам с детьми посмотреть на королевскую чету?

– Что ж, я не прочь, – сказала жена. – Ведь не каждый день в наши места приезжают такие важные гости.

На другой день чуть свет крестьянин с женой и детьми собрались в путь. В дороге только и было разговоров, что про короля и королеву, и никто не заметил, что все время солнечный луч бежал перед санями (хотя небо было обложено низкими тучами), а березки кругом покрывались почками и зеленели (хотя мороз был такой, что птицы замерзали на лету).

Когда сани въехали на городскую площадь, народу там было уже видимо-невидимо. Все с опаской посматривали на дорогу и тихонько перешептывались. Говорили, что король и королева остались недовольны своей страной: куда ни приедешь – повсюду снег, холод, пустынные и дикие места.

Король сразу решил, что во всем виноват его народ, и собирался как следует всех наказать.

Про королеву рассказывали, что она очень замерзла и, чтобы согреться, все время топает ногами.

И вот наконец вдалеке показались королевские сани. Народ замер.

На площади король приказал кучеру остановиться, чтобы переменить лошадей. Король сидел, сердито нахмурив брови, а королева горько плакала.

И вдруг король поднял голову, посмотрел по сторонам – туда-сюда – и весело рассмеялся, совсем так, как смеются все люди.

– Взгляните-ка, ваше величество, – обратился он к королеве, – как приветливо светит солнце! Право, здесь не так уж плохо… Мне почему-то даже стало весело.

– Это, наверно, потому, что вы изволили хорошо позавтракать, – сказала королева. – Впрочем, мне тоже стало как будто веселее.

– Это, вероятно, потому, что ваше величество хорошо выспались, – сказал король. – Но, однако, эта пустынная страна очень красива! Посмотрите, как ярко освещает солнце вон те две сосны, что виднеются вдалеке. Да это самое замечательное место во всем моем королевстве! Я прикажу построить здесь дворец!

– Да-да, непременно надо построить здесь дворец, – согласилась королева и даже на минуту перестала топать ногами. – Вообще здесь совсем не так уж плохо. Повсюду лежит снег, а деревья и кусты покрываются зелеными листьями, как в мае. Это прямо невероятно!

Но ничего невероятного в этом не было. Просто Сильвестр и Сильвия взобрались на изгородь, чтобы лучше разглядеть короля и королеву. Сильвестр вертелся во все стороны – поэтому солнце так и сверкало вокруг; а Сильвия болтала, ни на минуту не закрывая рта, поэтому даже сухие жерди старой изгороди покрылись свежей листвой.

– Что это за милые дети? – спросила королева, взглянув на Сильвестра и Сильвию. – Пусть они подойдут ко мне.

Сильвестр и Сильвия никогда раньше не имели дела с коронованными особами, поэтому они смело подошли к королю и королеве.

– Послушайте, – сказала королева, – вы мне очень нравитесь. Когда я смотрю на вас, мне становится веселее и даже как будто теплее. Хотите жить у меня во дворце? Я прикажу нарядить вас в бархат и золото, вы будете есть на хрустальных тарелках и пить из серебряных стаканов. Ну что, согласны?

– Благодарим вас, ваше величество, – сказала Сильвия, – но мы лучше останемся дома.

– Кроме того, во дворце мы будем скучать без наших друзей, – сказал Сильвестр.

– А нельзя ли их тоже взять во дворец? – спросила королева. Она была в отличном расположении духа и нисколько не сердилась, что ей возражают.

– Нет, это невозможно, – ответили Сильвестр и Сильвия. – Они растут в лесу. Их зовут Подопринебо и Зацепитучу…

– Что только не придет в голову детям! – воскликнули в один голос король и королева и при этом так дружно рассмеялись, что даже королевские сани запрыгали на месте.

Король приказал распрягать лошадей, а каменщики и плотники принялись тотчас строить новый дворец.

Как ни странно, на этот раз король и королева были ко всем добры и милостивы. Они никого не наказали и даже распорядились, чтобы их казначей дал всем по золотой монете. А Сильвестр и Сильвия получили вдобавок крендель, который испек сам королевский пекарь. Крендель был такой большой, что четверка королевских коней везла его на отдельных санях.

Сильвестр и Сильвия угостили кренделем всех, кто был на площади, и все-таки их лошаденка едва дотащила крендель до дому.

Когда Сильвестр и Сильвия улеглись спать, жена крестьянина шепнула мужу:

– А ты знаешь, почему король и королева были сегодня так милостивы? Потому что Сильвестр и Сильвия смотрели на них и разговаривали с ними. Вспомни-ка, что я тебе вчера говорила!

– Это про колдовство-то? – сказал крестьянин. – Пустое!

– Да посуди сам, – не унималась жена, – где это видано, чтобы зимой распускались деревья и чтобы король и королева никого не наказали? Уж поверь мне, тут не обошлось без колдовства!

– Все это бабьи выдумки! – сказал крестьянин. – Просто дети у нас хорошие – вот все и радуются, на них глядя!

И верно, куда бы Сильвестр и Сильвия ни пришли, с кем бы ни заговорили, у всех на душе сразу делалось теплее и светлее. А так как Сильвестр и Сильвия всегда были веселы и приветливы, то никто и не удивлялся, что они доставляют всем радость. Все вокруг них цвело и зеленело, пело и смеялось.

Пустынные земли вокруг избушки, где жили Сильвестр и Сильвия, превратились в богатые пашни и луга, и в лесу даже зимой пели весенние птицы.

Вскоре Сильвестр был назначен королевским лесничим, а Сильвия – королевской садовницей.

Ни у одного короля ни в одном королевстве не было никогда такого чудесного сада. Да и немудрено! Ведь ни один король не мог заставить солнце слушаться его приказаний. А Сильвестру и Сильвии солнце светило всегда, когда они хотели. Поэтому в саду у них все цвело так, что любо было смотреть!

* * *

Прошло несколько лет.

Однажды глухой зимней порой Сильвестр и Сильвия пошли в лес, чтобы навестить своих друзей.

В лесу бушевала буря, в темных вершинах сосен гудел ветер, и под его шум сосны пели свою песню:

Стоим, как бывало, крепки и стройны.
То выпадет снег, то растает…
И смотрим два друга, две старых сосны,
Как снова сменяется зелень весны
Снегами белей горностая,
Как тучи проходят, дождями полны,
И птичьи проносятся стаи.
Сосновая хвоя свежа и густа -
Завидуйте, вязы и клены!
Зима не оставит на вас ни листа -
Развеет наряд ваш зеленый!
Но вечная соснам дана красота,
В подземные недра ушла их пята,
А в небо – высокая крона.
Пускай непогода бушует кругом -
Сосну не повалит ни буря, ни…

Но не успели они допеть свою песню, как внутри стволов что-то затрещало, заскрипело, и обе сосны повалились на землю. Как раз в этот день младшей исполнилось триста пятьдесят пять лет, а старшей – триста девяносто три года. Что же тут удивительного, что ветры наконец их осилили!

Сильвестр и Сильвия ласково потрепали седые, поросшие мхом стволы мертвых сосен и такими добрыми словами помянули своих друзей, что снег кругом начал таять и розовые цветы вереска выглянули из-под земли. И так много их было, что скоро они закрыли старые сосны от самых корней до самых вершин.

Давно уже я ничего не слышал о Сильвестре и Сильвии. Наверно, теперь они сами состарились и поседели, а короля и королевы, которых все так боялись, и вовсе нет на свете.

Но каждый раз, когда я вижу детей, мне кажется, что это Сильвестр и Сильвия.

А может быть, старые сосны одарили своими чудесными дарами всех детей, что живут на свете? Может быть, и так.

Недавно, в зимний ненастный день, мне встретились мальчик и девочка. И сразу в сером тусклом небе словно замелькал луч солнца, все кругом посветлело, на хмурых лицах прохожих появилась улыбка…

Вот тогда среди зимы вдруг наступает весна. Тогда и лед начинает таять – на окнах и в сердцах людей. Тогда даже старый веник в углу покрывается свежими листьями, на сухой изгороди расцветают розы, а под высоким сводом неба поют веселые жаворонки.

Сампо-Лопарёнок

Жили-были когда-то лопарь и лопарка, муж и жена.

А знаешь ли ты, что за народ лопари и где они живут?

Вот послушай, сейчас я тебе расскажу.

Живут лопари далеко на севере – севернее, чем шведы, норвежцы и финны.

Если ты взглянешь на большую карту, ты увидишь: как будто белый колпак надет на голову Финляндии. Вот это и есть страна, где живут лопари. Называется она Лапландия.

Удивительная это страна! Полгода там не заходит солнце, и тогда ночью, так же как днем, совсем светло. А потом полгода длится непрерывная ночь, и тогда даже днем на небе сверкают звезды.

Зима там тянется долгих десять месяцев – почти весь год, – а на весну, лето и осень остается всего только два месяца.

Но лопари не боятся зимы. Пусть хоть круглый год держится санный путь! Все они – и взрослые и маленькие – где угодно проедут в своих небольших, легких, похожих на лодочки санях. И в упряжке там ходят не лошади, а олени.

Ты видел когда-нибудь северного оленя? Он напоминает низкорослую лошадку, шерсть у него серая, шея короткая, а его голову с большими ясными глазами украшают ветвистые рога. И когда олень бежит, кажется, будто ветер проносится по горам и холмам, взметая снежные тучи.

А знаешь ли ты, из чего делают лопари свои дома? Не из дерева и не из камня, а из оленьих шкур.

Построить такой дом очень просто: надо взять несколько длинных, тонких жердей, воткнуть их в снег, потом верхние концы связать вместе и покрыть оленьими шкурами. Вот и все. Жилище готово. И называется оно не дом, не изба, а чум. Вверху оставляют небольшое отверстие – оно заменяет в чуме печную трубу. Когда в очаге разводят огонь, через это отверстие дым вытягивает наружу. Внизу, с южной стороны, тоже оставляют отверстие – оно служит дверью, через него можно забраться в чум и выбраться из него.

Вот как живут лопари! Вот какая это страна!

А теперь начнем сказку сначала.

Жили-были в Лапландии муж и жена, лопарь и лопарка. Они жили в местечке Аймио, на берегу реки Теноёки.

Место это пустынное и дикое, но лопарю и его жене оно нравилось. Они были уверены, что нигде больше нет такого белого снега, таких ясных звезд и такого красивого северного сияния, как в Аймио. Здесь они построили себе чум.

Чум получился очень хороший – так по крайней мере думали лопарь и лопарка. В нем было тепло и удобно, хотя спать надо было прямо на полу.

У лопаря и лопарки был маленький мальчик, которого звали Сампо. Но у него было еще другое имя.

Вот как это получилось.

Однажды к чуму подъехали кащр-то чужие люди в огромных, неуклюжих шубах. Они привезли твердые белые кусочки снега. Такого снега лопари никогда раньше не видели. Этот твердый снег назывался сахаром. Он был очень вкусный и очень сладкий. Приезжие люди дали несколько кусочков сладкого снега Сампо, потрепали его по щеке и сказали: «Лопарёнок! Лопарёнок!» Больше они ничего не могли сказать, потому что никто из них не умел говорить по-лопарски. Потом они уехали. Старой лопарке очень понравились эти люди. Она часто вспоминала сладкий снег, который они привозили, и даже стала называть сына так же, как они, – Лопарёнок.

Но старому лопарю это было не по душе.

– Разве Сампо плохое имя? – говорил он с досадой. – По-моему, это самое красивое имя. И оно еще принесет нашему сыну счастье и богатство. Вот увидишь, старуха, наш Сампо будет когда-нибудь первым человеком в Лапландии, повелителем пятидесяти чумов и хозяином тысячи оленей.

– Очень может быть, – говорила лопарка. – Но, по-моему, и Лопарёнок неплохое имя.

И она называла сына Лопарёнком, а отец называл его Сампо. Поэтому мы будем называть его Сампо-Лопарёнком.

Сампо-Лопарёнок был крепкий, коренастый мальчуган. У него были черные волосы, черные глаза и маленький вздернутый нос. Словом, он как две капли воды походил на своего отца, а старый лопарь слыл среди земляков первым красавцем.

Сампо-Лопарёнку было всего семь лет, но не всякий и в пятнадцать бывает таким смелым и ловким. У него были свои собственные маленькие лыжи, на которых он не задумываясь съезжал с самого крутого холма, и свой собственный маленький олень, которого он запрягал в свои собственные сани.

Ты бы видел, какой поднимался снежный вихрь, когда Сампо несся на своем олене по высоким сугробам! Вниз – вверх! Вверх – вниз! Маленького Лопарёнка совсем не было видно, и только изредка в снежных облаках мелькала прядка его черных волос.

– Нехорошо, что мальчик ездит один, куда ему вздумается, – сказала как-то мужу старая лопарка. – Того и гляди, на него нападут в горах волки или, еще того хуже, золоторогий олень. Не было еще человека, который мог бы справиться с золоторогим оленем.

– Вот бы мне такого оленя! – воскликнул Сампо-Лопарёнок. – На нем, наверно, даже на Растекайс можно взобраться!

А надо тебе сказать, что Растекайс – самая высокая, самая неприступная гора во всей Лапландии, и ее голая вершина видна далеко кругом.

– Перестань болтать глупости! – прикрикнула лопарка на сына. – Растекайс – пристанище всякой нечистой силы. Там живет сам Хийси.

– Хийси? А кто это такой? – спросил Сампо-Лопарёнок.

«Ничего-то он не пропустит мимо ушей, – подумала старая лопарка. – Пожалуй, не нужно было говорить ему про Хийси… А может, это к лучшему! Не мешает немного припугнуть его, чтобы отбить охоту ездить на Растекайс. Очень уж он смелый!»

И она сказала:

– Хийси – это горный король, страшный, злой великан. Целый олень для него все равно что для нас один кусочек мяса, а маленьких мальчиков он глотает сразу пригоршнями. Я бы не советовала тебе взбираться на Растекайс.

Сампо ничего не сказал. Но про себя подумал:

«Вот бы посмртреть на этого Хийси! Издали, конечно!»

Было самое темное время года – ни утра, ни дня, ни вечера, всегда бесконечная ночь, всегда светит луна, всегда горят звезды, и на темном небе полыхает северное сияние.

Сампо так давно не видел солнца, что даже забыл, какое оно – солнце.

А когда отец и мать говорили о лете, он только и мог вспомнить, что летом очень много комаров и они такие злые, что готовы съесть его живьем.

«Пусть бы совсем не было лета, – думал Сампо, – только бы стало немного светлее! А то в темноте так трудно ходить на лыжах!»

И вот однажды в полдень (хотя темно было так же, как в полночь) старый лопарь позвал сына:

– Поди-ка скорей сюда, Сампо, я хочу тебе показать кое-что.

Сампо выполз из чума.

– Посмотри вон в ту сторону, – сказал отец и показал рукой на юг.

Далеко-далеко, на самом краю неба, Сампо увидел узенькую красную полоску, очень похожую на красноватые отблески северного сияния.

– Знаешь ли ты, что это такое? – спросил лопарь.

– Это южное сияние, – ответил Сампо.

Он прекрасно знал, где находится север и где юг, и сразу рассудил, что на юге не может быть северного сияния.

– Нет, – сказал старый лопарь, – это не южное сияние. Это предвестник солнца. Завтра или послезавтра оно взойдет. Да ты только погляди, как красиво освещена вершина Растекайса!

Сампо повернулся на запад: мрачная, темная вершина Растекайса алела, точно выкрашенная красной краской. И он снова подумал: «Ах, как хорошо было бы посмотреть сейчас на великана Хийси! Издали, конечно!»

Но он ничего не сказал.

Весь этот день и полночи Сампо-Лопарёнок только и думал о великане Хийси. Он даже не мог спать.

«Если бы хоть раз увидеть горного короля! Один только раз!»

Он думал и думал и наконец потихоньку выбрался из-под оленьих шкур и выполз из чума.

Мороз стоял такой, что все кругом так и сверкало, а снег под ногами скрипел от каждого шага.

Но Сампо-Лопарёнок холода не боялся. На нем была меховая куртка, меховые штаны, меховые сапоги, меховая шапка и меховые рукавицы. А когда на тебе такой наряд, никакой мороз не страшен!

Сампо-Лопарёнок стоял около чума и смотрел на звезды, которые яркими огнями горели в небе. И вдруг он услышал, как его маленький олень скребет копытом снег.

«А что, если я немного покатаюсь?» – подумал Сампо-Лопарёнок.

Он так и сделал: запряг оленя в свои санки и помчался по огромному пустынному снежному полю.

«А не поехать ли мне в сторону Растекайса? – опять подумал Сампо. – Конечно, на самую гору я не буду взбираться, а только посмотрю, какая она вблизи».

Решено – и сделано.

Сампо-Лопарёнок погнал своего оленя через замерзшую реку. С берега – вниз, на лед! А потом – вверх, на другой берег! А потом все дальше и дальше на запад, туда, где высится темная вершина Растекайса…

Вот сейчас ты читаешь эту сказку про маленького Сампо. А знаешь ли ты песенку: «Беги, мой олененок…»? Эту песенку пел Сампо в то время, когда олень мчал его по снежным холмам:

И верно, волки, точно серые собаки, уже бежали за санями. Сампо видел, как в темноте горят у них глаза.

Но он нисколько не боялся волков. Он знал, что никогда волкам не догнать его доброго оленя.

Веселая это была езда! С холма на холм, все вперед и вперед! У Сампо даже в ушах свистело. Копытца оленя дробно постукивали, месяц в небе мчался с ним вперегонки, а высокие горы двигались навстречу.

И вдруг – раз! – сани перевернулись, и Сампо-Лопарёнок кубарем покатился в снег.

Прошло немало времени, пока Сампо-Лопарёнок выкарабкался из сугроба.

Сначала все происшествие показалось ему даже забавным. И в этом нет ничего удивительного: он был цел, невредим и совсем не ушибся.

Сампо-Лопарёнок огляделся по сторонам.

Всюду снег, снег, снег, снежные поля, снежные горы… Одна гора была выше всех, и Сампо догадался – это Растекайс. Длинная черная тень от нее тянулась по снегу.

Вот здесь, на этой горе, живет злой великан Хийси. Целый олень для него – то же, что для нас кусочек мяса, а маленьких мальчиков он глотает пригоршнями.

Ах, как страшно стало Сампо-Лопарёнку! Как захотелось ему быть подальше от этой горы, в теплом чуме, около отца с матерью!

Но как добраться до дому? Ведь пока он будет искать дорогу, горный король увидит его и проглотит, словно жалкого, маленького комара.

Сампо-Лопарёнок даже заплакал от страха.

Но посуди сам: стоит ли плакать, если слезы сразу же замерзают и, точно горошины, скатываются по мохнатой куртке? Сампо-Лопарёнок подумал и решил, что не стоит, тем более что мороз с каждой минутой прохватывал его все сильнее и ему приходилось приплясывать на месте, чтобы не замерзнуть. А какие же могут быть слезы, когда пляшешь!

Скоро Сампо-Лопарёнок немного согрелся и повеселел.

«Пойду-ка я к горному королю, – подумал он. – Если он захочет меня съесть – что ж, пусть ест. Конечно, было бы гораздо приятнее, если бы он съел волков, которые здесь рыщут. Они пожирнее, чем я, да и, кроме того, на мне ведь столько всего надето – и куртка, и штаны, и шапка, и рукавицы, и сапоги, – а у волка всего одна шкура!»

И Сампо-Лопарёнок смело зашагал к Растекайсу. Он уже был у самого подножия горы, как вдруг услышал, что кто-то за его спиной тихо ступает по снегу.

Сампо-Лопарёнок оглянулся. В двух шагах от него стоял огромный косматый волк.

Маленькое сердечко Сампо забилось сильнее, но он и виду не показал, что испугался.

– Эй, не вздумай съесть меня! – крикнул он волку. – Я иду к горному королю. У меня к нему очень важное дело. И если тебе дорога шкура, советую не трогать меня!

– Ну-ну, потише! – сказал волк (на Растекайсе все звери умеют говорить по-человечьи). – Кто ты такой?

– Меня зовут Сампо-Лопарёнок. А ты кто такой?

– Я вожак волчьей стаи его величества горного короля, – ответил волк. – Сейчас я рыскал по всем горам и равнинам и созывал подданных короля на праздник ночи. Раз уж нам с тобой по дороге, садись ко мне на спину, я, так и быть, довезу тебя до вершины.

Сампо-Лопарёнок не стал долго раздумывать. Он вскочил на волка, и они помчались через горные ущелья и пропасти.

– Скажи, пожалуйста, что это за праздник ночи, о котором ты говорил? – спросил по дороге Сампо.

– Неужели ты не знаешь? – удивился волк. – Сегодня ведь должно взойти солнце. Перед его восходом на Растекайсе собираются все звери, все тролли и гномы, какие только живут на Севере. Они сходятся сюда для того, чтобы проститься с ночью. И пока длится этот праздник, никто никого не смеет обижать. Таков закон его величества горного короля Хийси. Потому-то я и не съел тебя. Твое счастье, Сампо-Лопарёнок, что мы встретились в такой час, а то от тебя не осталось бы даже косточки.

– А что, горный король тоже никого сейчас не трогает? – спросил Сампо-Лопарёнок.

– Ну конечно, – ответил волк. – Никто, даже сам король, не посмеет тронуть тебя. Целый час на Растекайсе царит мир. Олени в это время разгуливают под носом у медведей, горные крысы мирно беседуют с росомахами… Но плохо тебе придется, если ты останешься на Растекайсе хоть одну лишнюю минуту! Сто тысяч волков и тысяча медведей набросятся на тебя. А если ты даже уйдешь от них, тебе все равно не уйти от горного короля.

– Милый волк, не будешь ли ты таким добрым и не поможешь ли мне вовремя выбраться отсюда? – робко спросил Сампо-Лопарёнок.

Волк рассмеялся (на Растекайсе все волки умеют смеяться).

– Даже не надейся на это, мой дорогой Сампо! – сказал он.

– Признаюсь тебе по совести, я первый схвачу тебя за горло. Я вижу, что ты неплохо откормлен, и я с удовольствием съем тебя на завтрак, когда праздник кончится.

«Не лучше ли мне вернуться назад?» – подумал Сампо.

Но было слишком поздно. Они уже взобрались на самую вершину Растекайса.

Так вот он какой, этот горный король! Сампо глядел на него во все глаза.

В большом дремучем лесу, далеко на севере Финляндии, росли рядом две огромные сосны. Они были такие старые, такие старые, что никто, даже седой мох, не мог припомнить, были ли они когда нибудь молодыми, тонкими сосенками. Отовсюду были видны их тёмные вершины, высоко поднимавшиеся над чащей леса. Весной в густых ветвях старых сосен пел весёлые песенки дрозд, а маленькие розовые цветы вереска поднимали свои головки и смотрели снизу вверх так робко, будто хотели сказать: "Ах, неужели и мы будем такими же большими и такими же старыми?".

Зимой, когда метель закутывала всю землю белым одеялом и цветы вереска спали под пушистыми снежными сугробами, две сосны, словно два великана, сторожили лес.
Зимняя буря с шумом проносилась по чаще, сметала с веток снег обламывала вершины деревьев, валила наземь крепкие стволы. И только сосны великаны всегда стояли твердо и прямо, и никакой ураган не мог заставить их склонить головы.
А ведь если ты такой сильный и стойкий - это что нибудь да значит!
У опушки леса, где росли старые сосны, на небольшом пригорке ютилась хижина, крытая дёрном, и двумя маленькими оконцами глядела в лес. В этой хижине жил бедный крестьянин со своей женой. У них был клочок земли, на котором они сеяли хлеб, и небольшой огород. Вот и все их богатство. А зимой крестьянин работал в лесу - рубил деревья и возил брёвна на лесопильню, чтобы скопить несколько монет на молоко и масло.
У крестьянина и его жены было двое детей - мальчик и девочка. Мальчика звали Сильвестр, а девочку - Сильвия.
И где только нашли для них такие имена! Наверно, в лесу. Ведь слово "сильва" на древнем, латинском языке значит "лес".
Однажды - это было зимой - брат и сестра, Сильвестр и Сильвия, пошли в лес, чтобы посмотреть, не попался ли в силки, которые они расставили, какой нибудь лесной зверёк или птица.
И верно, в один силок попался белый заяц, а в другой - белая куропатка. И заяц и куропатка были живы, они только запутались лапками в силках и жалобно пищали.
- Отпусти меня! - пролопотал заяц, когда Сильвестр подошёл к нему.
- Отпусти меня! - пропищала куропатка, когда Сильвия наклонилась над ней.
Сильвестр и Сильвия очень удивились. Никогда ещё они не слышали, чтобы лесные звери и птицы говорили по человечьи.
- Давай ка и вправду отпустим их! - сказала Сильвия.
И вместе с братом она принялась осторожно распутывать силки. Едва только заяц почуял свободу, как со всех ног поскакал в глубь леса. А куропатка полетела прочь так быстро, как могли нести её крылья.
- Подопринебо!.. Подопринебо всё сделает, о чём вы ни попросите! - крикнул заяц на скаку.
- Просите Зацепитучу!.. Просите Зацепитучу!.. И всё у вас будет, чего только не захотите! - прокричала куропатка на лету.
И снова в лесу стало совсем тихо.
- Что это они говорили? - сказал наконец Сильвестр. - Про каких это Подопринебо и Зацепитучу?
- И я никогда не слыхала таких странных имён, - сказала Сильвия - Кто бы это мог быть?
В это время сильный порыв ветра пронёсся по лесу. Вершины старых сосен зашумели, и в их шуме Сильвестр и Сильвия ясно расслышали слова.
- Ну что, дружище, стоишь ещё? - спросила одна сосна у другой. - Ещё держишь небо? Недаром ведь лесные звери прозвали тебя - Подопринебо!
- Стою! Держу! - загудела другая сосна. - А ты как, старина? Всё воюешь с тучами? Ведь и про тебя не зря говорят - Зацепитучу!
- Что то слабею я, - прошелестело в ответ. - Нынче вот ветер обломил у меня верхнюю ветку. Видно, и вправду старость приходит!
- Грешно тебе жаловаться! Тебе ведь всего только триста пятьдесят лет. Ты ещё дитя! Совсем дитя! А вот мне уже триста восемьдесят восемь стукнуло!
И старая сосна тяжело вздохнула.
- Смотри, вон возвращается ветер, - прошептала сосна - та, что была помоложе. - Под его свист так хорошо петь песни! Давай ка споём с тобой про далёкую старину, про нашу молодость. Ведь нам с тобой есть о чём вспомнить!

И под шум лесной бури сосны, качаясь, запели свою песню:
Мы скованы стужей, мы в снежном плену!
Бушует и буйствует вьюга.
Под шум её клонит нас, древних, ко сну,
И давнюю видим во сне старину -
То время, когда мы, два друга,
Две юных сосны, поднялись в вышину
Над зыбкою зеленью луга.
Фиалки у наших подножий цвели,
Белили нам хвою метели,
И тучи летели из мглистой дали,
И бурею рушило ели.
Мы к небу тянулись из мёрзлой земли,
Нас даже столетья согнуть не могли
И вихри сломить не посмели...
- Да, нам с тобой есть о чём вспомнить, есть о чём порассказать, - сказала сосна - та, что была постарше, - и тихонько заскрипела. - Давай ка поговорим с этими детьми. - И одна её ветка качнулась, как будто показывая на Сильвестра и Сильвию.
- О чём это они хотят с нами поговорить? - сказал Сильвестр.
- Лучше пойдём домой, - шепнула Сильвия брату. - Я боюсь этих деревьев.
- Подожди, - сказал Сильвестр. - Чего их бояться! Да вон и отец идёт!
И верно, по лесной тропинке пробирался их отец с топором на плече.
- Вот это деревья так деревья! Как раз то, что мне нужно! - сказал крестьянин, останавливаясь около старых сосен.
Он уже поднял топор, чтобы подрубить сосну - ту, что была постарше, - но Сильвестр и Сильвия вдруг с плачем бросились к отцу.
- Батюшка, - стал просить Сильвестр, - не тронь эту сосну! Это Подопринебо!..
- Батюшка, и эту не тронь! - просила Сильвия. - Её зовут Зацепитучу. Они обе такие старые! А сейчас они пели нам песенку...
- Чего только ребята не выдумают! - засмеялся крестьянин. - Где же это слыхано, чтобы деревья пели! Ну да ладно, пусть себе стоят, раз уж вы за них так просите. Я найду себе и другие.
И он пошёл дальше, в глубь леса, а Сильвестр и Сильвия остались возле старых сосен, чтобы услышать, что скажут им эти лесные великаны.
Ждать им пришлось недолго. В вершинах деревьев снова зашумел ветер. Он только что был на мельнице и так яростно крутил мельничные крылья, что искры от жерновов дождём сыпались во все стороны. А теперь ветер налетел на сосны и принялся бушевать в их ветвях.
Старые ветви загудели, зашумели, заговорили.
- Вы спасли нам жизнь! - говорили сосны Сильвестру и Сильвии. - Просите же теперь у нас всё, что хотите.
Но, оказывается, не всегда легко сказать, чего ты больше всего хочешь. Сколько ни думали Сильвестр и Сильвия, а ничего не придумали, словно им и желать было нечего.
Наконец Сильвестр сказал:
- Я бы хотел, чтобы хоть ненадолго выглянуло солнце, а то в лесу совсем не видно тропинок.
- Да да, и я бы хотела, чтобы поскорее пришла весна и растаял снег! - сказала Сильвия. - Тогда и птицы снова запоют в лесу...
- Ах, что за безрассудные дети! - зашелестели сосны. - Ведь вы могли пожелать столько прекрасных вещей! И богатство, и почести, и слава - всё было бы у вас!.. А вы просите то, что случится и без вашей просьбы. Но ничего не поделаешь, надо выполнить ваши желания. Только мы сделаем это по своему... Слушай же, Сильвестр: куда бы ни пошёл ты, на что бы ни взглянул, повсюду тебе будет светить солнце. И твоё желание, Сильвия, исполнится: куда бы ты ни пошла, о чём бы ни заговорила, всегда вокруг тебя будет цвести весна и таять холодный снег.
- Ах, это больше, чем мы хотели! - воскликнули Сильвестр и Сильвия. - Спасибо вам, милые сосны, за ваши чудесные подарки. А теперь прощайте! - И они весело побежали домой.
- Прощайте! Прощайте! - зашумели вслед им старые сосны.
По дороге Сильвестр то и дело оглядывался, высматривая куропаток, и - странное дело! - в какую бы сторону он ни поворачивался, всюду мелькал перед ним луч солнца, сверкая на ветках, словно золото.
- Смотри! Смотри! Солнце выглянуло! - крикнула Сильвия брату.
Но едва успела она открыть рот, как снег кругом начал таять, по обе стороны тропинки зазеленела трава, деревья покрылись свежей листвой, а высоко в синеве неба послышалась первая песня жаворонка.
- Ах, как весело! - воскликнули в один голос Сильвестр и Сильвия. И чем дальше они бежали, тем теплее светило солнце, тем ярче зеленели трава и деревья.
- Мне светит солнце! - закричал Сильвестр, вбегая в дом.
- Солнце всем светит, - сказала мать.
- А я могу растопить снег! - закричала Сильвия.
- Ну, это каждый может, - сказала мать и засмеялась.
Но прошло немного времени, и она увидела, что в доме что то неладно. На дворе уже совсем стемнело, наступил вечер, а в избушке у них всё блестело от яркого солнца. И так было до тех пор, пока Сильвестру не захотелось спать и глаза у него не закрылись. Но это ещё не всё! Зиме конца не было видно, а в маленькой хижине вдруг повеяло весной. Даже старый, засохший веник в углу и тот начал зеленеть, а петух на своём насесте принялся петь во всё горло. И он пел до тех пор, пока Сильвии не надоело болтать и она не заснула крепким сном. Поздно вечером вернулся домой крестьянин.
- Послушай, отец, - сказала жена, - боюсь я, не околдовал ли кто наших детей. Что то чудное делается у нас в доме!
- Вот ещё что придумала! - сказал крестьянин. - Ты лучше послушай, мать, какую новость я принёс. Ни за что тебе не догадаться! Завтра в наш город прибудут собственными персонами король и королева. Они ездят по всей стране и осматривают свои владения. Как ты думаешь, не отправиться ли нам с детьми посмотреть на королевскую чету?
- Что ж, я не прочь, - сказала жена. - Ведь не каждый день в наши места приезжают такие важные гости.
На другой день чуть свет крестьянин с женой и детьми собрались в путь. По дороге только и было разговоров, что про короля и королеву, и никто не заметил, что всю дорогу солнечный луч бежал перед санями (хотя всё небо было обложено низкими тучами), а берёзки кругом покрывались почками и зеленели (хотя мороз был такой, что птицы замерзали на лету).
Когда сани въехали на городскую площадь, народу там было уже видимо невидимо. Все с опаской посматривали на дорогу и тихонько перешёптывались. Говорили, что король и королева остались недовольны своей страной: куда ни приедешь - повсюду снег, холод, пустынные и дикие места.
Король, как ему и полагается, был очень строг. Он сразу решил, что во всём виноват его народ, и собирался как следует всех наказать.
Про королеву рассказывали, что она очень замёрзла и, чтобы согреться, всё время топает ногами.
И вот наконец вдалеке показались королевские сани. Народ замер.
На площади король приказал кучеру остановиться, чтобы переменить лошадей. Король сидел, сердито нахмурив брови, а королева горько плакала.
И вдруг король поднял голову, посмотрел по сторонам - туда сюда - и весело рассмеялся, совсем так, как смеются все люди.
- Взгляните ка, ваше величество, - обратился он к королеве, - как приветливо светит солнце! Право, здесь не так уж плохо... Мне почему то даже стало весело.
- Это, наверно, потому, что вы изволили хорошо позавтракать, - сказала королева. - Впрочем, мне тоже стало как будто веселее.
- Это, вероятно, потому, что ваше величество хорошо выспались, - сказал король. - Но, однако, эта пустынная страна очень красива! Посмотрите, как ярко освещает солнце вон те две сосны, что виднеются вдалеке. Положительно, это прелестное место! Я прикажу построить здесь дворец.
- Да да, непременно надо построить здесь дворец, - согласилась королева и даже на минуту перестала топать ногами. - Вообще здесь совсем не плохо. Повсюду снег, а деревья и кусты покрываются зелёными листьями, как в мае. Это прямо невероятно!
Но ничего невероятного в этом не было. Просто Сильвестр и Сильвия взобрались на изгородь, чтобы лучше разглядеть короля и королеву. Сильвестр вертелся во все стороны - поэтому солнце так и сверкало вокруг; а Сильвия болтала, ни на минуту не закрывая рта, - поэтому даже сухие жерди старой изгороди покрылись свежей листвой.
- Что это за милые дети? - спросила королева, взглянув на Сильвестра и Сильвию. - Пусть они подойдут ко мне.
Сильвестр и Сильвия никогда раньше не имели дела с коронованными особами, поэтому они смело подошли к королю и королеве.
- Послушайте, - сказала королева, - вы мне очень нравитесь. Когда я смотрю на вас, мне становится веселее и даже как будто теплее. Хотите жить у меня во дворце? Я прикажу нарядить вас в бархат и золото, вы будете есть на хрустальных тарелках и пить из серебряных стаканов. Ну что, согласны?
- Благодарим вас, ваше величество, - сказала Сильвия, - но мы лучше останемся дома.
- Кроме того, во дворце мы будем скучать без наших друзей, - сказал Сильвестр.
- А нельзя ли их тоже взять во дворец? - спросила королева. Она была в отличном расположении духа и нисколько не сердилась, что ей возражают.
- Нет, это невозможно, - ответили Сильвестр и Сильвия. - Они растут в лесу. Их зовут Подопринебо и Зацепитучу...
- Что только не придёт в голову детям! - воскликнули в один голос король и королева и при этом так дружно рассмеялись, что даже королевские сани запрыгали на месте.
Король приказал распрягать лошадей, а каменщики и плотники принялись тотчас строить новый дворец.
Как ни странно, на этот раз король и королева были ко всем добры и милостивы. Они никого не наказали и даже распорядились, чтобы их казначей дал всем по золотой монете. А Сильвестр и Сильвия получили вдобавок крендель, который испёк сам королевский булочник! Крендель был такой большой, что четвёрка королевских коней везла его на отдельных санях.
Сильвестр и Сильвия угостили кренделем всех детей, которые были на площади, и всё таки остался ещё такой большой кусок, что он едва поместился на санях. На обратном пути жена крестьянина шепнула мужу:
- А ты знаешь, почему король и королева были сегодня так милостивы? Потому что Сильвестр и Сильвия смотрели на них и разговаривали с ними. Вспомни ка, что я тебе вчера говорила!
- Это про колдовство то? - сказал крестьянин. - Пустое!
- Да посуди сам, - не унималась жена, - где это видано, чтобы зимой распускались деревья и чтобы король и королева никого не наказали? Уж поверь мне, тут не обошлось без колдовства!
- Всё это бабьи выдумки! - сказал крестьянин. - Просто дети у нас хорошие - вот все и радуются, на них глядя!
И верно, куда бы Сильвестр и Сильвия ни пришли, с кем бы ни заговорили, у всех на душе сразу делалось теплее и светлее. А так как Сильвестр и Сильвия всегда были веселы и приветливы, то никто и не удивлялся, что они доставляют всем радость. Всё вокруг них цвело и зеленело, пело и смеялось.
Пустынные земли возле избушки, где жили Сильвестр и Сильвия, превратились в богатые пашни и луга, и в лесу даже зимой пели весенние птицы.
Вскоре Сильвестр был назначен королевским лесничим, а Сильвия - королевской садовницей.
Ни у одного короля ни в одном королевстве не было никогда такого чудесного сада. Да и не мудрено! Ведь ни один король не мог заставить солнце слушаться его приказаний. А Сильвестру и Сильвии солнце светило всегда, когда они хотели. Поэтому в саду у них всё цвело так, что любо было смотреть!
Прошло несколько лет. Однажды глухой зимней порой Сильвестр и Сильвия пошли в лес, чтобы навестить своих друзей.
В лесу бушевала буря, в тёмных вершинах сосен гудел ветер, и под его шум сосны пели свою песню:

Стоим, как бывало, крепки и стройны.
То выпадет снег, то растает...
И смотрим два друга, две старых сосны,
Как снова сменяется зелень весны
Снегами белей горностая,
Как тучи проходят, дождями полны,
И птичьи проносятся стаи.
Сосновая хвоя свежа и густа -
Завидуйте, вязы и клёны!
Зима не оставит на вас ни листа -
Развеет наряд ваш зелёный!
Но вечная соснам дана красота,
В подземные недра ушла их пята,
А в небо - высокая крона.
Пускай непогода бушует кругом -
Сосну не повалит ни буря, ни...
Но не успели они допеть свою песню, как внутри стволов что то затрещало, заскрипело, и обе сосны повалились на землю. Как раз в этот день младшей исполнилось триста пятьдесят пять лет, а старшей - триста девяносто три года. Что же тут удивительного, что ветры наконец их осилили!
Сильвестр и Сильвия ласково потрепали седые, поросшие мхом стволы мёртвых сосен и такими добрыми словами помянули своих друзей, что снег кругом начал таять и розовые цветы вереска выглянули из под земли. И так много их было, что скоро они закрыли старые сосны от самых корней до самых вершин.
Давно уже я ничего не слышал о Сильвестре и Сильвии. Наверно, теперь они сами состарились и поседели, а короля и королевы, которых все так боялись, и вовсе нет на свете.
Но каждый раз, когда я вижу детей, мне кажется, что это Сильвестр и Сильвия.
А может быть, старые сосны одарили своими чудесными дарами всех детей, что живут на свете? Может быть, и так.
Недавно, в пасмурный, ненастный день, мне встретились мальчик и девочка. И сразу в сером, тусклом небе словно замелькал луч солнца, всё кругом посветлело, на хмурых лицах прохожих появилась улыбка...
Вот тогда среди зимы и наступает весна. Тогда и лёд начинает таять - на окнах и в сердцах людей. Тогда даже старый веник в углу покрывается свежими листьями, на сухой изгороди расцветают розы, а под высоким сводом неба поют весёлые жаворонки.

1) иронией пронизана речь каждого героя.

2) герои соотносятся с нашим временем.

3) мы получаем наслаждение от тонкого юмора писателя.

18. В каком предложении придаточную часть сложноподчинённого предложения нельзя заменить обособленным определением, выраженным причастным оборотом?

1) Я снова разворочал крючком кустарник и разглядел гадюку, которая прижалась к земле.

2) Мы перенесли очаг, на котором готовили еду, подальше от домика.

3) После приветствий, которые продолжались ещё около получаса, между чабаном и Сизовым начался деловой разговор.

19. Какое из перечисленных утверждений является верным ?

(1) Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! (2)Какая слепота! (И. Гончаров)

1) В предложениях 1-2 представлено повествование.

2) В предложениях 1-2 содержится описательный фрагмент.

3) В предложениях 1-2 представлено рассуждение.

Укажите, какое из перечисленных ниже средств выразительности используется в предложении.

Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели. (И. Тургенев)

1) антонимы 2) эпифора 3) перифраза

УТВЕРЖДАЮ

Зам. директора по учебной работе

Н.А. Юсубалиева

«___» ________________ 20___г.

Экзаменационный тест по дисциплине

«Русский язык и литература»

ВАРИАНТ 2

В каком слове НЕВЕРНО выделена буква, обозначающая ударный гласный звук?

1) катАлог 2) танцОвщица 3) экспЕрт

2. Найдите пример с ошибкой в образовании формы слова. Исправьте ошибку и запишите слово правильно.

1) более холодный приём

2) в двухтысячном восемнадцатом году

3) пара валенок

Укажите предложение с грамматической ошибкой (с нарушением синтаксической нормы).

1) Те, кто не доверяет финансовым пирамидам, поступают верно.

2) Человек до конца ещё не раскрыл возможности этого изобретения и не знает степени воздействия его на человека.

3) Сергей считает себя как удачливого человека.

Укажите грамматически правильное продолжение предложения.

Зажигая от лучей солнца олимпийский огонь,

1) он доставляется в страну проведения Олимпийских игр.

2) его встречает страна проведения Олимпийских игр.

3) мы продолжаем традиции мира и дружбы

5. В каком слове имеется приставка НЕДО- ?

1) недоразумение 2) недостижимый 3) недомогать

Укажите правильную морфологическую характеристику выделенного в предложении слова.

Думай хорошо, и мысли созреют в добрые поступки. (Л. Толстой)

1) глагол изъявительного наклонения

2) глагол повелительного наклонения

3) глагол совершенного вида

Укажите все цифры, на месте которых пишется НН.

Я смотрю на темные вершины сосен, потрепа(1)ые студе(2)ыми ветра­ми, и то они мне кажутся были(3)ыми богатырями, чудом забредшими в наши дни, то опять начинает казаться, что ты сам попал в заколдова(4)ое царство.

1) 2,4 2) 1,3,4 3) 2,3,4

В словах какого ряда на месте пропусков пишется И?

1) выч..тать, бл..стательный, подп...рать

2) вн...мание, ум...нать, оп..реться

3) соч..тание, нач..нающий, проб...раться

В каком ряду во всех словах пропущена одна и та же буква?

1) бе..молвный, во..давший, и..сякший

2) об..рвать, над..умить, пред..стеречь

3) пр..небрежение, пр…влекательный, пр…восходный

В каком ряду на месте пропусков пишется буква У (Ю)?

1) пиш..щий стихи; они гон..т врага

2) они бор..тся; держ..щий поводья

3) дремл..щий старик; самолеты рокоч..т

11. На месте каких цифр в предложениях НЕ со словами пишется слитно ?

Положение было самое не(1)удобное: не(2)льзя было ни встать, ни сесть. Не(3) нами выдумано, что не(4)правое подозрение вводит обвиненного во искушение.

1) 1,2,4 2) 2,3 3) 1,3,4

В каком предложении оба выделенных слова пишутся раздельно?

1) ЧТО(БЫ) он ни говорил, а я буду ждать его в ТО(ЖЕ) время..

2) Анна Михайловна писала на фронт (ПО) ПРЕЖНЕМУ адресу и (ПО) ПРЕЖНЕМУ ждала письма.

3) (В) ЗАКЛЮЧЕНИЕ старики просили, ЧТО (БЫ) Мироныча не трогали.

13. Укажите правильное объяснение пунктуации в предложении:

Розовые кусты окрепли, подросли () и на них появились большие бутоны.

1) Простое предложение с однородными членами, перед союзом И запятая нужна.

2) Сложносочинённое предложение, перед союзом И запятая не нужна.

3) Сложносочинённое предложение, перед союзом И нужна запятая.

Укажите все цифры, на месте которых в предложении должны стоять запятые.

Горы (1) поросшие деревьями (2) и уродливо изогнутые норд-остом (3) резкими взмахами подняли свои вершины в синюю пустыню, суровые кон­туры их округлились (4) одетые теплой мглой южной ночи.

БАРХАТНЫЙ СЕНТЯБРЬ*
В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, такие так свойственны северному побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, то с утра до утра шел, не переставая, мелкий, как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и
экипажи.
Часто с северо-запада, со стороны степи, задувал свирепый ураган. От него верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, и казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах. Вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных трубах.
Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем неожиданно переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые листья. (159)

В ЗИМНЮЮ СТУЖУ*
В зимнем тумане встает холодное тусклое солнце. Спит заснеженный лес. Кажется, все живое замерзло в этой стуже — ни звука, только изредка потрескивают от мороза деревья.
Я выхожу на лесную поляну. За поляной густой старый ельник. Все деревья обвешаны крупными шишками. Шишек так много, что под их тяжестью склонились концы ветвей.
Как тихо! Зимой не услышишь пения птиц. Теперь им не до песен. Многие улетели на юг, а те, что остались, забились в укромные уголки, попрятались от лютого холода.
Вдруг словно весенний ветерок прошумел над застывшим лесом: целая стайка птиц, весело перекликаясь, пронеслась над поляной. Да ведь это клесты — природные северяне! Им не страшны наши морозы.
Клесты облепили вершины елей. Птички ухватились за шишки цепкими коготками и вытаскивали из-под чешуек вкусные семена. Когда хорош урожай шишек, птицам не грозит бескормица зимы.
Утреннее солнце ярко освещало зеленые вершины елей, грозди румяных шишек и веселых пирующих птиц. И мне почудилось, что уже пришла весна. Вот сейчас запахнет талой землей, оживет лес, встречая солнце, защебечут птицы. (165)

ГИБЕЛЬ ДЕРЕВА*
Лошади вынесли коляску Чайковского на поляну. От подножия сосны, согнувшись, как воры, разбегались лесорубы.
Внезапно вся сосна, от корней до вершины, вздрогнула и застонала. Вершина сосны качнулась, дерево начало медленно клониться к дороге и вдруг рухнуло, круша соседние сосны, ломая березы. С тяжким гулом сосна ударилась о землю, затрепетала всей хвоей и замерла.
Проехать было нельзя: вершина сосны загородила дорогу. На хвое еще сохранился блеск, свойственный тем воздушным просторам, где эта хвоя только что дрожала нод ветерком. Толстые сломанные ветки, покрытые прозрачно-желтоватой пленкой, были полны смолы. От ее запаха першило в горле.
Тут же лежали обломленные сосной ветки берез. Чайковский вспомнил, как березы пытались удержать падающую сосну, принять ее на свои гибкие стволы, чтобы смягчить смертельное падение, от которого дрогнула земля.
То справа, то слева, то позади слышался гул падающих стволов. И все так же тупо ухала земля. Птицы метались над порубкой. Даже облака, казалось, ускорили свой бег в равнодушной ко всему небесной синеве.
Чайковского возмутило увиденное, он думал о том, что потомки никогда не простят нам опустошения земли, надругательства над тем, что принадлежит не только нам, но и им. (182)

ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ*
Бим долго бежал, еле-еле переводя дух, пал между рельсами, вытянув все четыре лапы. Надежды не оставалось никакой.
Ах, если бы Биму сейчас несколько глотков воды! Так он не сможет подняться никогда...
Подошла женщина, наклонилась над ним. Сначала она подумала, что Бим мертв, а потом заговорила теплым голосом, внушающим доверие:
— Что с тобой, собачка? Ты что, Черное ухо? За кем же ты так бежал, горемыка?
Безрассудно было гнаться за поездом. Но разве имеет значение разум, когда прощаешься с другом.
Женщина спустилась под откос, принесла в брезентовой рукавице воды, приподняла голову Бима и поднесла воду, смочив ему нос. Бим лизнул. Потом, в бессилии закачав головой, вытянув шею, лизнул еще раз. И стал лакать.
Женщина гладила Бима по спине и рассказывала:
— А я тоже провожала любимых. И отца, и мужа
провожала на войну. Давно это было, но никогда не забуду.
Бим лизал ее грубые руки, покрытые морщинами, слизывая блестящие на солнышке капельки, падающие из глаз. Он узнал вкус слез человека, густо просоленных неизбывным горем.
Бим смотрел ей вслед мутными глазами, потом с усилием приподнялся и, шатаясь, медленно побрел за нею. (179)

ЕСЕНИНСКИЕ МЕСТА*
Несколько лет я прожил в есенинских местах вблизи Оки.
То был огромный мир грусти и тишины, слабого сияния солнца и разбойничьих лесов.
По ним раз в несколько дней прогремит по гнилым гатям телега, да порой в окошке низкой избы лесника мелькнет девичье лицо.
Надо бы остановиться, войти в избу, увидеть сумрак смущенных глаз — и снова ехать дальше в шуме сосен, в дрожании осенних осин, в шорохе крупного песка, сыплющегося в колею. И смотреть на птичьи стаи, что тянутся в небесной мгле над лесом к теплому югу. И сладко тосковать от ощущения своей полной родственности, своей близости этому дремучему краю. Там бьют из болот прозрачные ключи, и невольно кажется, что каждый такой ключ — родник поэзии, и это действительно так.
Зачерпните в жестяную кружку воды из такого родника, сдуйте к краю красноватые листочки брусники и напейтесь воды, дающей молодость, свежесть, вечное очарование родной стороне, и вы уверитесь, что только небольшая доля этой поэзии выражена в стихах таких поэтов, как Есенин. Все же ее несметные богатства еще скрыты и ждут своего часа. (171)

ЖИВЫЕ ЛИСТЬЯ*
На опушке леса я отыскиваю большую кучу сухих осенних листьев, набиваю ими полный мешок и отправляюсь назад домой. Иду не торопясь, любуюсь хорошей погодой, дышу свежим воздухом, вспоминаю забавные охотничьи случаи.
Вдруг слышу: листья в мешке шелестят. Останавливаюсь и говорю самому себе: «Листья как будто живые: так и прут из мешка!»
Смех разбирает. Присаживаюсь на пенек, смотрю, слушаю. И ушам и глазам не верю: листья трещат, словно в них кто ворочается.
Меня начинает разбирать любопытство: что же за удивительная ноша у меня в мешке? Беру его, развязываю и заглядываю внутрь. Ничего не вижу, только слышу, что кто-то громко фыркает да сопит. Отшатываюсь назад, а из мешка выскакивает и быстро удирает от меня еж.
Как же он попал туда?
Известно, что ежи устраивают из листьев гнезда, забираются в них и спят там всю долгую снежную зиму. Вот и этот еж решил сделать себе такую же постель. Натаскал большую кучу сухих листьев, закатался, завернулся в них — и гнездо готово. Но уснуть ему не пришлось: я его потревожил. (167)

ЗА ГРИБАМИ*
Я взял с собой корзинку и пошел в лес за грибами.
На берегу реки врассыпную стояли елочки-малолетки, и сразу же глаз засек светло-желтые пятнышки в зеленой траве. Рыжики! Вот тут уж начинается охота за каждым грибком, а они всюду прячутся: в траве, за кочками, под еловыми ветками. Поднимешь тяжелую ветку, нагнешься — увидишь тесную семейку рыжиков, спрятанных так, что ни белка не углядит, ни простак грибник не усмотрит. Вот и засыпал я дно корзины солнечными рыжиками. Теперь куда идти? Пойду-ка я в сосняк: там, говорят, есть волнушки, но и их надо искать среди бурых папоротников.
Ища грибы, долго и внимательно вглядываешься — глаза устают от напряжения. Чтобы глаза отдохнули, сажусь на пенек, оглядываюсь и сразу замечаю: вон у старой ели растет чудесный белый гриб, а рядом молодые боровички уже продрали хвойную подстилку.
Иду дальше и вижу: под старыми соснами землю чуть-чуть приподняло. Разгребаю землю — нахожу грузди. На старой тропе краснеют подосиновики. (151)

ЗИМНИЙ ЛЕС*
Зимою и летом, осенью и весною хорош русский лес. В тихий зимний день выйдешь в лес на лыжах, дышишь и не надышишься. Глубокие, чистые, лежат под деревьями сугробы. Над лесными тропинками кружевными белыми арками согнулись под тяжестью инея стволы молодых деревьев. Нет-нет да и сорвется такая белая шапка с вершины высокой ели, рассыплется серебристой легкой пылью, и долго колышется освобожденная от тяжести снега еловая зеленая ветка.
Высокие, неподвижные, спят сосны. Синеватые тени их стройных стволов лежат на белых нетронутых сугробах. Тихо в спящем зимнем лесу, но чуткое ухо внимательного человека улавливает живые тонкие звуки. Проказница белка теребит у вершины ели спелую шишку, роняет на снег темные легкие шелушинки, смолистые обгрызенные стерженьки.
Невидимой жизнью полнится зимний лес. От дерева к дереву тянутся легкие следы белок, маленькие следочки лесных мышей и птиц. Только очень внимательный человек может наблюдать жизнь зимнего леса. Нужно уметь ходить тихо и слушать. Только тогда откроется вам вся чудесная красота спящего зимнего леса. (157)

ЗВОНКИЕ ГУСЛИ ЗИМЫ*
Зиму приносит ветер, морозный и снежный. Белая и сверкающая, она входит в царство природы.
Еще вчера тоскливо чернела земля, голые сырые деревья четко вырисовывались на низком небе. И вдруг зима быстро-быстро захлопала крыльями-хлопьями, теряя белый пух, и поднялись в лесу синие сугробы. Всю ночь шила зима кружевные узоры, чтобы одеть серые деревья, коричневые кусты, желтую прошлогоднюю траву в косматую одежду. И утром они уже стояли торжественные и спокойные, белые и сверкающие.
Яркие и нарядные гости у зимы — птицы. Но чья еще зимняя песня может сравниться с неповторимым пересвистом свиристелей? Спокойно сидят они на рябине, серо-розовые, с желтым хохолком, с желтой черточкой на хвосте и ярко-красными пятнами на крыльях. Песню свиристеля в народе называют серебряными гуслями зимы.
Зиму приносит ветер, морозный и снежный. Белая, сверкающая, входит она в царство природы, перебирая серебряные струны гуслей. (136)

ИВОВЫЙ ПИР*
Зацвела ива. К ней со всех сторон собираются гости. Кусты и деревья вокруг голые, серые, а ива среди них как букет, да не простой, а золотой. Каждый ивовый барашек как пуховый желтый цыпленок: сидит и светится. Пальцем тронешь — пожелтеет палец. Щелкнешь — золотой дымок запарит. Понюхаешь — мед. Вот и спешат гости на пир.
Шмель прилетел, неуклюжий, толстый, мохнатый, как медведь. Забасил, заворочался, весь в пыльце измазался.
Прибежали муравьи, поджарые, быстрые, голодные. Набросились на пыльцу, и раздулись у них животы, как бочки. Того и гляди ободки на животах лопнут.
Комарики прилетели, словно крошечные вертолетики, крылышками мельтешат. Жуки какие-то копошатся. Мухи жужжат. Бабочки крылья распластали. Шершень сложил слюдяные крылья, полосатый, злой и голодный, как тигр.
Все гудят и торопятся: зазеленеет ива — пиру конец.
Зазеленеет, потеряется среди других зеленых кустов.
Поди-ка тогда ее найди! А сейчас она как букет, да не простой, а золотой. (142)

ЛЕСНОЙ ВРАЧ*
Мы бродили по лесу и наблюдали жизнь птиц. Вдруг на той стороне, где у нас было намечено для наблюдения дерево, мы услышали звук пилы. Там, как нам объяснили, заготовляли дрова из сухостойного леса. Обеспокоенные за судьбу нашего дерева, мы поспешили на звук пилы, но было уже поздно: наша осина лежала, и вокруг ее пня было много пустых еловых шишек. Это все дятел отшелушил за долгую зиму. Около пня, на срезанной осине, отдыхали два паренька-носильщика. Когда мы спросили, зачем они спилили совсем свежее дерево, ребята ответили: «Дятел дырки наделал. Мы поглядели и спилили». Стали все вместе осматривать дерево. Оно было совсем свежее, и только на небольшом пространстве внутри ствола прошел червяк. Дятел, очевидно, выслушал осину, как врач, и приступил к операции. Захватив червяка, он вытащил его и этим спас осину.
«Видите, — сказали мы ребятам, — дятел — это лесной врач, он спас осину, и она бы жила, а вы ее срезали». (150)

НА ИСХОДЕ ЛЕТА*
Все доцветало вокруг. Миллионы листьев, стеблей, веток и венчиков преграждали дорогу на каждом шагу, и мы терялись перед этим натиском растительности, останавливались и дышали до боли в легких терпким воздухом столетней сосны. Под деревьями лежали слои сухих шишек. В них нога тонула по косточку.
Иногда ветер пробегал по реке с низовьев, из лесистых пространств, оттуда, где горело в осеннем небе спокойное и еще жаркое солнце. Сердце замирало от мысли, что там, куда струится эта река, почти на двести километров только лес, лес и нет никакого жилья. Лишь кое-где на берегах стоят шалаши смолокуров и тянет по лесу сладковатым дымком тлеющего смолья.
Но удивительнее всего в этих местах был воздух, нем была полная и совершенная чистота. Эта чистота придавала особую резкость, даже блеск всему, что было окружено этим воздухом. Каждая сухая ветка сосны была видна среди темной хвои очень далеко. Она была как бы выкована из заржавленного железа. Далеко было видно каждую нитку паутины, зеленую шишку в вышине, стебель травы. (163)

НЕОБЫЧАЙНЫЙ СВЕТ*
Поставив на ночь с полдесятка удочек над берегом лесного озера, я надел плащ и устало лег на моховой коврик возле отрухлевшего пня. Высокий причудливый пень почти сплошь оброс молодыми опенками.
День угасал. В теплых сумерках догорала заря.
После неблизкого пути спалось крепко-крепко. Но в полночь меня разбудил громовой раскат. Изредка рассекаемая жгутами ветвистых молний, плыла стороной туча, скатываясь куда-то на запад.
Откинув капюшон, я поднял голову и тут же окаменел, затаив дыхание. В непроглядной тьме прямо передо мной, сияя голубовато-белым фосфорическим светом, возвышался какой-то миниатюрный волшебный замок.
«Да это ведь пень светится!» — догадался я. Зрелище неописуемое. Вокруг пня такая светлынь, хоть книжку читай. Отчетливо видны каждый сухой стебелек, каждая травинка. От верхушки до основания он как бы тлел то ярко-сияющими, то тускло-серебристыми пятнами. Холодный, слегка разбавленный небесной лазурью свет излучал не только старый коряжистый пень, но и облепившие его опята. Их толстенькие, в мохнатых манжетах чешуйчатые корешки будто насквозь были пронизаны неугасимым свечением. А темные, отчетливо очерченные силуэты затейливо сплетались в узорные кружева. (165)

ОСЕННИЙ СВЕТ*
Лес встречает таким обилием света и красок, что сразу же вспоминается картинная галерея. Свет струится отовсюду: и с мраморных облаков, и с земли, усыпанной листьями, и с ослепительных березовых стволов, напоминающих резную слоновую кость.
Лес выводит в поле, за ним утесом встают корабельные сосны, а влево и вправо тянется молодой березник, как бы облитый медом. Из-за облаков показывается солнце, осенний свет достигает предельной яркости, которая благодаря своей мягкости не только не слепит, а радует и успокаивает глаз.
Ветра по-прежнему нет, и в этой тишине с особенной сочностью слышится звук как бы откупориваемой бутылки. Взглядываю вверх: там цокает белочка, тоже будто залюбовавшаяся с вершины елки осенней красотой. Белочка уже оделась в зимнюю шубку, которая даже издали дает ощущение тепла. Слегка покачиваю елку, и лесная акробатка, ловко распластавшись в воздухе, перебирается на березу. Зацепившись одной лапкой за сук, начинает неторопливо раскачиваться, ссыпая вниз блеклые листья. (145)

ОСЕНЬ НА ПОЛЕСЬЕ*
Осень на Полесье особенно хороша. Лиственный лес в эту пору полон волшебных желто-красных тонов. Деревья стоят, словно тронутые ржавчиной, окрашенные золотом и багрянцем. Они будто блестят сказочно-чудесным сиянием волшебных расцветок.
Вот пламенеет весь охваченный пожаром пятиметровый широколистный клен. Чуть уловимо колышет лимонно-желтыми листьями стройный тополь. Немного пониже его кроны виднеется куст молодого бересклета. А рядом семья тоненьких березок полыхает сквозным и трепетным огнем. В зарослях орешника кое-где притаились спелые темно-коричневые орехи. На диких грушах полно плодов. Время от времени они срываются с веток и с тихим шорохом падают к подножию стволов. На колючих длинных плетях ежевики тоже еще сохранились ягоды. Черные, переспевшие, они так и тают во рту. А вот на терновнике ягоды только дозревают. Их глянцевито-сизая поверхность словно покрыта налетом инея. Кусты шиповника так же нарядны, как и в пору цветения. Только теперь они густо-густо окрашены ярко-красными плодами.
Каждое дерево, каждый куст по-своему отмечены прикосновением осени. (150)

ПЕРЕЛЕТ ПТИЦ*
Тысячи тысяч птиц большими и малыми стаями тянулись к югу. Некоторые шли в обратном направлении, другие — наискось в сторону. Вереницы их то подымались кверху, то опускались вниз. Выше всех были орлы. Распластав свои могучие крылья, они парили, описывая большие круги. Ниже их, но все же высоко над землей летели гуси. Эти осторожные птицы шли правильными косяками и, тяжело, вразброд махая крыльями, оглашали воздух своими сильными криками. Рядом с ними летели казарки и лебеди. Внизу, ближе к земле, с шумом неслись торопливые утки. Там и сям в воздухе виднелись канюки и пустельги. Эти представители соколов описывали красивые круги, подолгу останавливались на одном месте и, трепеща крыльями, зорко высматривали на земле добычу. Порой они отлетали в сторону, опять описывали круги и вдруг, сложив крылья, стремглав бросались книзу, но, едва коснувшись травы, снова быстро взмывали вверх. Остроклювые крохали1 на лету посматривали по сторонам, точно выискивали место, где бы им можно было остановиться. И вся эта масса птиц неслась к югу. (159)

СТРАННАЯ ОСЕНЬ*
Была тогда странная осень.
Золото, которое давно должно было охватить лес, отчего-то запоздало — ни золотинки не виднелось в березняках, ни красной крапинки в осинах. Сами березовые листья как-то неправильно и стыдливо шевелились под ветром. Им неловко было, что они еще такие зеленые, такие молодые, а давно уж должны были озолотеть.
Я шел вдоль болотистого ручья, медленно постигая берега его.
Я ждал уток, и они взлетали порой, и первым подымался селезень, а следом — утка, и только потом, в небе, они перестраивались иначе: первой шла утка, а за нею — селезень. Впрочем, осенью всегда трудно разобрать, где утка, где селезень, не видно было немыслимо-зеленой весенней селезневой головы, только по взлету и полету можно было догадаться, где кто.
Странная была тогда осень. Утки отчего-то разбивались на пары, а надо было им собираться в стаи и
улетать на юг.
Утки, разбившиеся на пары, и листья, которые не желали золотеть, изо всех сил затягивали лето. (151)

ШОРОХ ЛИСТОПАДА*
Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю, но мне это долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как
прорастает трава.
Оказывается, нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить чистые и точные звуки осенней земли.
Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным лесистым краем и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы.
Была такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под забором.
Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал шелест падающего листа — неясный звук, похожий на детский шепот. (166)

ОСЕННИЕ ВОСПОМИНАНИЯ*
Вспоминается мне ранняя погожая осень.
Воздух так чист, точно его совсем нет. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой. Около шалаша вечером греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым.
Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину.
Темнеет. В саду горит костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. Пылает багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева, силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги. Вдруг все это скользнет с яблони — и тень упадет по всей аллее.
Поздней ночью, шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на поляне немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь. Долго глядишь в темно-синюю глубину неба, переполненную созвездиями. Потом встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому. Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете! (172)

ПОСЛЕДНИЕ ГРИБЫ*
Я углубился в лес, вырезал палку с вилочкой на конце и принялся разыскивать грибные места.
Найти грибы в пестрой мозаике из опавших листьев — дело нелегкое. Да и есть ли они в такую позднюю пору? Я долго бродил по гулкому опустевшему лесу, ворошил под кустами рогатиной, радостно протягивал руку к показавшейся красноватой грибной шапочке, но она тотчас таинственно исчезала, а вместо нее лишь краснели осиновые листья. На дне моего кузовка перекатывались всего три-четыре поздние сыроежки с темно-лиловыми широкополыми шляпками.
Только к полудню я набрел на старую порубку, заросшую травами и древесной порослью, среди которой то здесь, то там чернели пни. На одном из них я обнаружил веселую семейку тонконогих опят. Они толпились между двух узловатых корневищ, совсем как озорные ребятишки, выбежавшие погреться на завалинке. Я осторожно срезал их все сразу, не разъединяя, и положил в кузовок. Потом нашел еще такой же счастливый пень и вскоре пожалел, что не взял с собой корзины попросторней. (154)

ЛЕСНОЙ ШУМ*
Стало совсем светло. Старый лес шумел ровно, неумолчно. Только птичья возня, стук дятла, веселое цвиканье стрелявших меж ветвей желтеньких синиц да жадный сухой кряк соек разнообразили этот тягучий, тревожный и грустный, мягкими волнами перекатывающийся шум.
Сорока, чистившая на ветке ольховника черный острый клюв, вдруг повернула голову набок, прислушалась, присела, готовая сорваться и улететь. Тревожно хрустели сучья. Кто-то большой, сильный шел сквозь лес, не разбирая дороги. Затрещали кусты, заметались вершины маленьких сосенок, заскрипел, оседая, наст. Сорока вскрикнула и, распустив хвост, похожий на оперение стрелы, по прямой полетела прочь.
Из припудренной утренним инеем хвои высунулась длинная бурая морда, увенчанная тяжелыми ветвистыми рогами. Испуганные глаза осмотрели огромную поляну. Розовые замшевые ноздри, извергавшие горячий парок встревоженного дыхания, судорожно задвигались.
Старый лось застыл в сосняке, как изваяние. Лишь клочковатая шкура нервно передергивалась на спине. Настороженные уши ловили каждый звук, и слух его был так остер, что слышал зверь, как короед точит древесину сосны. Но даже и эти чуткие уши не слышали в лесу ничего, кроме птичьей трескотни, стука дятла и ровного звона сосновых вершин. (171)

СЛЕДЫ*
Лисий след — аккуратная, словно на швейной машинке простроченная цепочка углублений в снегу. Однажды утром, пробегая на лыжах опушкой леса, увидел я эту строчку и решил ее проследить. По лыжне бежится легко. Слух у охотницы превосходный. Услышав под снегом возню мышей, лиса резко прыгнула в сторону и, проскочив метров пятнадцать, начала рыть глубокий снег.
Но вот след с лыжни потянулся к берегу речки. Я замер, наблюдая, есть ли знакомая строчка на другом берегу. Следов не было. Значит, легла лисица, уставшая гоняться за мышами, поспать под обрывом на солнышке. Тихо, убрав под мышки лыжные палки, приблизился я к обрыву. И вижу: между кустами ольхи и обрывом, оголявшим речной берег, лежит рыжий зверь, которого я без труда выследил. Сладко спит, беспечно накрывшись пушистым хвостом. Я стоял над ней минуты две-три, потом любопытства ради хлопнул в ладоши. Пружиной лиса подпрыгнула вверх, на обрыв, и понеслась через речку, на другой берег, в рыжие бурьяны.
Все живое оставляет на снегу след: мышь, птица, ""белка, малютка ласка, лось, кабан...
Следы зимой — большая белая книга, рассказывающая о непрекращающейся жизни. (172)

МОЛОДАЯ ПОРОСЛЬ*
По берегам реки жались друг к другу кусты смородины, вербы, ольхи и лесная малина; зеленая, сочная осока зашла в самую воду, где блестела и гнулась под напором речной струи, как живая. Кое-где догнивали торчавшие из земли бревна, а из-под них вылезали молодые побеги жимолости; тут же качались розовые стрелки иван-чая и пестрели болотные желтые цветы. Около старых пней, как дорогое кружево, лепился своими желтыми шапками душистый лабазник1. У самого леса вытянулся целый островок молодого осинника, переливаясь на солнце своей вечно подвижной, металлической листвой, а дальше зеленой стеной поднимался березняк и по течению речки уходил из глаз. Но всего красивее были молодые ели и березки, которые росли по отвалам и свалкам: они походили на гурьбу детей, со всего размаха выбежавших на крутизну и отсюда любовавшихся всем, что было ниже. Казалось, что эта лесная молодежь лукаво шепталась между собой, счастливая солнечным днем и тем, что дает только полная сил молодость. (150)

СОСНА*
В бору и на песках, на скалах и над оврагами — всюду непременно встретишь сосну. Это стройная красавица с красноватым стволом и темно-зеленой хвоей. Сосна — лесной пионер и считается завоевателем новых земель, так как произрастает на самой различной почве: и на песчаниках, и на суглинках.
С колючим молодняком тоже не бывает никаких забот: сосенки быстро растут и за год увеличиваются на тридцать — пятьдесят сантиметров. Бесчисленные погодные неожиданности: морозы, влага, засухи — не страшны им и не опасны. У них крепкие корни и устойчивый ствол — вот что определяет их выносливость и нетребовательность к условиям жизни.
Человек часто использует сосну в своих целях: он сажает ее, чтобы оказать сопротивление вредным природным явлениям. Возникла необходимость задержать снег вдоль железных дорог — сажают сосну. Нужно воспрепятствовать зыбучим пескам в их распространении по пустыне — снова вспоминают о сосне. Под сенью сосен не высыхают и не мелеют реки, и этот факт позволяет сформулировать еще одно достоинство сосны: она является хранительницей вод. (153)

РЯБИНА*
Каждому дереву — своя цена. Нанесет ветерком, и за версту услышишь, как цветет липа. Незримая река медового аромата льется из нее по яркому июльскому разнотравью. В тихую погоду несметное количество пчел слетается сюда на работу. Старое дерево, посветлев от цветения, гудит, шумит пчелами, мелькающими среди цветов и листьев. С одной липы больше собирается меда, чем с гектара цветущей гречихи.
От цвета черемухи нет подобного проку, но цветет она рано, в пору весеннего пробуждения и буйства всех земных сил и соков.
Но отцветают черемуха и сирень, жухнут травы, желтеют листья. Кто заметит в сентябре ту же черемуху, кто обратит внимание на куст жасмина, кто заглядится на голые заросли шиповника?
Но есть иное дерево. Мы, пожалуй, не замечаем его весной, оно не бросается в глаза в июле.
Чем ближе осень, тем заметнее и ярче становится это дерево, и, когда совсем обеднеет земля и нечем ей будет порадовать глаз человека, вспыхнут среди долины яркие костры рябины, и люди сложат об этом дереве лучшие свои лирические песни. (163)

ЛЕС ШУМИТ*
Лес шумел...
В этом лесу всегда стоял шум — ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем. В нем всегда стоял шум, потому что это был старый, дремучий бор, которого не касались еще пила и топор лесного барышника. Высокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами. Внизу было тихо, пахло смолой; сквозь полог сосновых игл, которыми была усыпана почва, пробились яркие папоротники, пышно раскинувшиеся причудливой бахромой и стоявшие недвижимо, не шелохнув листом. В сырых уголках тянулись высокими стеблями зеленые травы; белая кашка склонялась отяжелевшими головками как будто в тихой истоме. А вверху без конца и перерыва тянул лесной шум, точно смутные вздохи старого бора.
Но теперь эти вздохи становились все глубже, сильнее. Я ехал лесною тропою, и хотя неба мне не было видно, но по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча. К вечеру собиралась гроза. (161)

В ЛЕСУ*
Вечерняя заря еще не погасла. Далеко на горизонте чернела зубчатая гряда леса. И над этой грядой то тут, то там поднимались багряные сосны, косматые, похожие на вздыбленных сказочных медведей.
Под ногами похрустывают сухие сучки. Лопочут, хлопая прохладной листвой по разгоряченному лицу, беспокойные, не знающие и ночью отдыха осинки.
Мы стоим на опушке осинника, и перед нами простирается громадная равнина, ощетинившаяся молодым сосняком. В воздухе знойно и остро пахнет сосновой смолой.
Вдали, на западе, равнина вползла на пологий холм, и казалось, что оттуда на нас накатывается широкая морская волна. И сами сосенки, то иссиня-черные, то сизые до седины, то золотисто-багряные, со светлыми каплями смолы, напоминали нарядную пятнистую шкуру.
Вдруг справа от нас — это всегда бывает вдруг — вспорхнул рябчик и низко-низко, журча, как пропеллер, крылышками, потянул в еловую глушь.
Над головой таинственное, притушенное серенькой дымкой небо, под ногами мягко пружинит мох. Вот тут мы и располагаемся на ночлег. (148)

ЕЛЬ И СОСНА*
Лет двести тому назад ветер-сеятель принес два семечка в Блудово болото: семя сосны и семя ели. Оба семечка легли в одну ямку возле большого плоского камня. С тех пор уже лет, может быть, двести эти ель и сосна вместе растут. Их корни с малолетства сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету, стараясь обогнать друг друга. Деревья разных пород боролись между собой корнями за питание, сучьями — за воздух и свет. Поднимаясь все выше, толстея стволами, они впивались сухими сучьями в живые стволы и местами насквозь прокололи друг друга.
Злой ветер, устроив деревьям такую несчастную жизнь, прилетал сюда иногда покачать их. И тогда деревья так стонали и выли на все Блудово болото, как живые существа, что лисичка, свернувшаяся на моховой кочке в клубочек, поднимала вверх свою острую мордочку. До того близок был живым существам этот стон и вой сосны и ели, что одичавшая собака, услыхав его, выла от тоски по человеку, а волк выл от неизбывной1 злобы к нему. (162)

ЖИВИТЕЛЬНАЯ СВЕЖЕСТЬ*
В отлогих, почти горизонтальных лучах утреннего солнца загораются капли росы. Одни капли мерцают глубокой зеленью, другие — чисто кровавого цвета, третьи — матово светятся изнутри, четвертые — молочно-голубые, пятые — белые, просвеченные огненной искоркой. Это разноцветное горение сочетается с синевой, желтизной, розовостью, лиловостью и белизной луговых цветов. Луговые цветы кидают свои цветные тени, свою синеву или желтизну на ближайшие капельки хрустальной влаги и заставляют их быть то синими, то желтыми. В слегка мохнатых, шершавых листиках травы накапливается роса и покоится в них, светлая и холодная, округлыми упругими каплями так, что можно выпить и ощутить вкус земной живительной свежести.
Человек, идя ранним утром по росистому цветущему лугу, оставляет видимый след. Он, может быть, далее не обращает внимания на синюю или розовую росу или не замечает, как в крохотной росинке виднеются еще более крохотные, отраженные солнцем ромашки. Но общее состояние в природе тотчас передается человеку. (141)

О МУЗЫКЕ ЖИВОЙ ПРИРОДЫ*
Я родился и вырос в могучих кавказских лесах. Там впервые я услышал чудесную музыку живой природы. Ее пели ночные грозы, снежные обвалы, гремящие реки, ветры, птицы, а осенью олени. На всю
жизнь врезалась она в память. С тех пор много раз слышал я ее по сибирским лесам, и всегда вспоминались кавказские чинары и детство, беспечное милое детство, не обманувшее меня своей мечтой. И сегодня в тайге та же музыка, только весенняя, первозданная, зовущая.
Идем дремучим лесом. Под ногами еле заметный пунктир забытой, нехоженой тропки.
Куда ни посмотришь — колонны великолепных лиственниц, подпирающих свод из сквозных крон. Они свободно следят за нами с высоты. Только иногда мелькнет белизною березка или мрачной тенью встанет перед тобою ель. Тут все таинственно, непостижимо, а ты шагаешь все дальше и дальше, оглушенный черемуховым духом. И не можешь понять, отчего в лесу так легко, отчего и шаги, и шелест прошлогодней травы, и пугливый взлет птиц кажутся
музыкой. Так бы и шел вечно. (159)

БУРУНДУК*
Бурундук — это пестрая земляная белка. Я обернулся и увидел, как этот привлекательный зверек проворно и бесшумно бегает по сучьям, взбегает на деревья, спускается опять и прячется в траве.
Я присмотрелся и заметил, что бурундук все время возвращается на прежнее место и каждый раз что-то уносит с собой. Набьет защечные мешки и исчезнет с поверхности земли, а потом опять появляется, и рот его уже оказывается пустым. Я этим очень заинтересовался и стал постепенно приближаться к удивительному зверьку. Я обнаружил, что на куче хвороста лежат припасы: сухие грибы, корешки и орехи. Но ведь была весна, и грибы и орехи еще не уродились. Так откуда же они взялись?
Я долго размышлял об этом происшествии, придумывал разные объяснения и наконец догадался. Один знакомый охотник мне рассказывал, что бурундуки делают большие запасы продовольствия и не успевают их съесть за одну зиму. Они понимают, что продукты могут испортиться, и время от времени выносят их из норки и проветривают, а потом затаскивают обратно в свое жилище. (160)

ДОЖДЬ*
Сумерки сгустились настолько, что, кроме темных силуэтов домов, разглядеть что-либо на расстоянии было почти невозможно. Прошумел в листьях свежий ветерок, пронесся и затих.
Первые капли дождя, редкие и тяжелые, как горошины, застучали по крышам. Молния огненным
зигзагом сверкнула невдалеке, и гроза началась. Раздирая черную громаду неба, молнии на мгновение озаряли окрестность, и снова все погружалось во мрак, и гром внушительно встряхивал землю.
Дождь полил сплошной стеной, словно на небе у какого-то колоссального сосуда отвалилось дно, и потоки воды низверглись на землю.
Молнии блистали одна за одной, и где-то совсем над головой оглушающе гремело и грохотало. Казалось, разгулу стихии не будет конца. Однако ливень затих так же внезапно, как и начался. Гроза переместилась немного южнее, впрочем, на небе не было ни единой звездочки, и тихий обложной дождик не переставал.
Отдаленные молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновение из мрака темные от дождя домики.
Когда в тучах обозначился просвет, можно было разглядеть на улице людей, спешащих к своим домам. (160)

КАПЛЯ*
Это нужно видеть, когда на рассвете капля дождя, величественная и прекрасная, опускается на деревянную звучную крышу. Она летит оттуда, где все клубится. Сонная, только что появившаяся на свет, эта капля летит, как очарованная птица, робея взглянуть на мир и ожидая чуда. Капля опускается медленно, и ветер покачивает ее, колышет, как весенний лист, и несет бережно. Отсвет солнца сквозь тусклую полоску на горизонте скользнул под тучу и подставил ей свою огненную ладонь. Он качает на ней это прозрачное существо, которое горит и переливается. Оно невинно и послушно всему, что к нему прикоснется. Вот капля превратилась в струйку, колышущуюся на лету, как робкое, но неминуемое мгновение судьбы. Вот она плющится, потом растекается, и на краях ее вспыхивают крошечные светящиеся фонтаны наподобие стеклянных ночных фиалок, грустные и ароматные. Они живут лишь долю мгновения и навсегда исчезают. Так что тот, кто их видел, едва ли сам успеет улыбнуться. И только ровный гороховый грохот рокочет по крыше, разгоняемый ветром и ранними раскатами утренней порывистой грозы. (161)

НА БЕРЕГУ*
Море, овеваемое знойным ветром, мелко дрожит и блестит прозрачной рябью, переливающейся солнечными бликами. В раскаленном от жары воздухе раздается веселый говор волн, слегка плещущихся у пологого берега. Песок удаляющейся вправо косы весь залит солнцем, улыбающимся с голубого неба, И блеск солнца, и звон степных насекомых сливаются в одну яркую картину наполненного радостью летнего дня. Солнце счастливо и блистает гордо и прекрасно, и море, озаренное солнечным светом и теплом, ликует и трепещет.
В песок косы, усеянный рыбьей чешуей, воткнуты колья, и на их концах, остро заточенных кверху, висят бросающие паутину теней сети. Соприкасающиеся боками лодки стоят на песке в ряд, и волны, лижущие берег, точно манят их к себе. Весла, и корзины, и бочки беспорядочно валяются на косе и возле шалаша, сплетенного из прутьев ивы, растущей на берегу. Перед самым входом в шалаш воткнут
шест, и на конце его торчит развевающаяся и трепещущая на ветру тряпка. (147}

РЫБАЛКА НА ГОРНОЙ РЕЧКЕ*
Мы долго выбирали место и наконец решили остановиться на этом небольшом равнинном участке, прогреваемом нежарким в это время солнцем. Справа, на лесистом склоне горы, кое-где отсвечивали золотом кроны деревьев. Внизу трава еще зеленая, как будто молодая, но вода меж голубоватых камней приобретает темный цвет и кажется стеклянной. Мы сидим и смотрим на синеву тихой заводи.
Рядом с нами лежат пока еще не разобранные удочки и пол-литровая банка с наживкой.
Немного повыше вода бурлит, пытаясь растечься вширь, но, стесненная каменными берегами, устремляется вперед, обрызгивая прибрежные камни. Едва я опустил удочку в самое отчаянное клокотание, как почувствовал, что меня что-то тянет вниз. И вот из потока, извиваясь на крючке, выскочила серебряная рыбина. Особенно волнующим и поистине красивым было сочетание летящей волны и напряженной лески, когда гневным рывком сопротивляется пойманная форель. Это чувство не передашь словами.
Улов был неожиданно богатым, и мы, обрадованные, возвращались домой в прекрасном настроении. После такой рыбалки ощущаешь прилив бодрости. (755)

ЛЕСНОЕ ОЗЕРО*
За придорожным кустарником поднимался смешанный лес. С левой стороны время от времени таинственно поблескивала черная вода. Мы ждали только тропинки, чтобы устремиться по ней в глубину леса и узнать, что там. И вот тропинка попалась.
Не успели мы сделать по ней двухсот шагов, как заливистое злое тявканье собачонки остановило нас. Невдалеке стояла изба лесника.
Лесник пригласил нас в дом и хотел распорядиться насчет стола. Но мы сказали, что нам ничего не нужно и что мы свернули с большой дороги единственно затем, чтобы узнать, что за вода блестит между деревьями.
Вода началась шагах в пятидесяти от порога, но гораздо ниже его, так как дом стоял на бугре. Узкая лодка, на которую мы сели, была настолько легкая, что под тяжестью четырех человек погрузилась в воду по самые края. Необыкновенной красоты озеро окружило нас. Темно-зеленые дубы и липы, которыми плотно заросли озерные берега, четко отражались в неподвижной воде. Редкие и ясные, словно звезды, покоились на воде прохладные цветы белых лилий. Так резко оттенялся каждый цветок чернотой озерного зеркала, что мы потом замечали его обыкновенно за двести, за триста метров. (178)

ГОЛУБАЯ ЖЕМЧУЖИНА СИБИРИ*
Узким голубым серпом, заброшенным в горы Восточной Сибири, выглядит на географической карте одно из удивительных чудес не только России, но и всего земного шара — озеро Байкал.
Много песен и легенд сложил о нем народ. Оно плещется в каменной котловине, окруженной поросшими тайгой горными хребтами. Озеро простирается с северо-востока на юго-запад на расстояние, равное расстоянию между Москвой и Санкт-Петербургом.
Байкал — поистине уникальное озеро. Его побережье и окружающие горы со своеобразным микро-
климатом, а также само озеро с богатыми запасами чистой пресной воды — бесценный дар природы.
Вы, конечно, знаете, что Байкал — самое глубокое озеро нашей планеты. Здесь содержится двадцать процентов запасов пресной воды на земном шаре. Представьте себе: в байкальской чаше может поместиться вся вода Балтийского моря, хотя его площадь больше площади озера приблизительно в десять раз. Не существует на земном шаре озера, вода в котором прозрачнее байкальской. К тому же озерная вода очень приятна на вкус.
Установлено, что ежегодно берега озера раздвигаются в среднем на два сантиметра, а его площадь увеличивается на три гектара. (165)

МОРЕ*
Море смеялось.
Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море — тем, что отражало его ликующий свет.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. (153)

У СИНЕГО МОРЯ*
Утром, на рассвете, мы остановились в двух километрах от берега, темнеющего группою деревянных построек. Лиловые горы были покрыты туманом. Восходившее солнце золотом отливало на стальной поверхности моря. Длинная вереница черных птиц, вытягиваясь в ниточку и извиваясь, пролетала над пламенеющей линией горизонта.
— Смотрите, смотрите! — воскликнул восторженный спутник. — Это летят дикие утки!
Как бы утверждая наши охотничьи надежды, в утренней тишине слышалось глухое бабаханье выстрелов: мы въезжали в заветный охотничий край.
Вечером мы сидели у местного лесничего. Гостеприимный хозяин потчевал нас великолепным чаем, занимательно рассказывал о богатствах, обилии и охотничьих чудесах далекого края, о замечательных свойствах и особенностях его природы, о редкостных породах деревьев.
Нас, охотников, имевших терпение тащить на себе пудовый груз дроби и патронов, больше всего интересовали охотничьи богатства края.
— Поохотиться у нас можно, — улыбаясь, сказал лесничий. — Вот посмотрите...
Мы поглядели в окно. Там, на посыпанной песком узкой дорожке, покачивая длинными носами, гуськом бежали два вальдшнепа, окраскою своих спинок сливавшиеся с тоном дорожки и окаймляющей ее жухлой жесткой травой. (162)

В СТЕПИ*
Воздух в беспредельно расстилающейся степи все больше и больше застывал от зноя и тишины, и природа цепенела в молчании. Но вот солнце стало спускаться к западу, и из-за холма неожиданно показалось облако. Оно как бы переглянулось со степью и нахмурилось.
Вдруг в стоячем воздухе что-то прорвалось, сильно рванул ветер и с шумом и свистом закрутил по степи. Тотчас же на дороге спиралью закрутилась пыль, и черный вертящийся столб поднялся к небу и затуманил солнце.
За холмами скапливались плотные массы туч, глухо прогремел гром, и подуло свежестью. Казалось, вот-вот брызнет дождь. Но какая-то невидимая сила сковала воздух, уложила пыль, и опять наступила тишина. Тучи растаяли, отодвинулись, но солнца еще не было видно. Наконец и оно выглянуло из-за ближней рощи и осветило всю окрестность. Все засверкало, засияло вокруг: и кусты, и травы, и цветы. (134)

КАРАКУМЫ*
Самолет приземлился на ровную горячую, как сковорода, глиняную площадку. Заглянув в лицо пустыми, я долго не мог прийти в себя. Знакомая с детства по картинам и книгам, ставшая в воображении почти одушевленной, она теперь держала меня в своих далеко не ласковых объятиях.
Захватывающая дух жара, взбитая ветром пыль, полинявшее небо, верблюд с равнодушной мордой все это картины пустыни. На минуту показалось, что нет на земле ни больших городов, ни лесов, ни могу чих рек и бездонных озер, а есть только горячий ветер и барханы.
Пожив в Каракумах в течение недели, вдруг делаешь открытие: пустыня не так уж безжизненна. Удивительно то, что открываешь это ночью. Прохладная ночь пустыни полна звуков. Легкий топот — это стадо джейранов, которое спугнули волки. Стрекочет в ночи какой-то родственник кузнечика. Слышишь, как пискнула птица.
Жизнь в пустыне приспособилась и к песку, и к жаре, и к безводью. Там же, где есть вода, жизнь расцветает пышной зеленью оазисов. (150)

КРАСА ПРИРОДЫ*
Аксаков, автор замечательной сказки «Аленький цветочек», сказал однажды: «Вода — краса всей природы».
Писатель был прав. Эту красу мы видим повсюду: и в тихой речонке, подернутой туманом, и в синем море, где режет волны быстроходный глиссер.
Краса эта во всем, что связано с водой в природе. Она и в облаках, оживляющих безбрежный воздушный океан.
А если бы никогда не было облаков? Об этом даже подумать страшно. Не было бы ни дождя, ни снега, сгорели бы травы, не было бы ничего живого. Ежедневно солнце сверкающей золотой монетой опускалось бы за горизонт. Но никто не любовался бы вечно ясной погодой.
Однако совсем безоблачного неба не бывает, и мы не устаем любоваться плывущими в небе облаками. В них обязательно присутствует вода, прежде чем она заплещет волной в море или окажется в стакане чая.
Вот почему не надо огорчаться, когда на смену хорошей погоде приходит ненастье и по небу плывут дождевые тучи: они несут нам влагу. (153)

ЗАТМЕНИЕ СОЛНЦА*
День начинает заметно бледнеть. Лица людей принимают странный оттенок, тени человеческих фигур лежат на земле бледные, неясные. Пейзаж будто расплывается в чем-то: трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей тяжелой плотности.
Пока остается тонкий серповидный ободок солнца, все еще царит впечатление сильно побледневшего дня, и мне кажется, что рассказы о темноте во время затмения преувеличены.
Но вот эта искра исчезла, и вместе с этим пролилась на землю густая тьма. Казалось, тонкий, не различимый для глаза пепел рассыпался сверху над землей или будто тончайшая густая сетка повисла в воздухе. Круглое темное враждебное тело, точно паук, впилось в яркое солнце, и они несутся вместе в заоблачной вышине.
Вдруг сверху, с правой стороны, вспыхнула искорка, и сразу лица моих собеседников осветились.
Солнце играет все сильнее, туман все более и более утончается, и уже становится трудно глядеть невооруженным глазом на увеличивающийся серп солнца. Чирикают примолкшие было птицы, луговая зелень на заречной стороне проступает все ярче, облака расцвечиваются. (156)

НАЕДИНЕ С ТИШИНОЙ*
Из-за косогора паровозной фарой выкатило солнце. В лесу стало просторно и ярко. На ослепительный снег, играющий колкими звездочками, упали крест-накрест тени деревьев.
Лес оживился: где-то, словно спросонья, стрекотнула сорока, прочиликала налетевшая стая буроголовых гаичек, веселей застучал невидимый дятел в невидимой кузнице. Голоса юных лыжников, пестрой ватагой высыпавших на опушку, стали громче и
радостней.
Я шагнул в сторону с проторенной дорожки и, вспарывая лыжами нетронутый снег, спустился в ложбину. Казалось, спустился в тишину. Остановился под белой, как снег, березой. Тишина здесь и впрямь удивительная: ни ветерка, ни шороха. Но что это? Черной лентой в глубоком снегу струится меж черемух забытый зимой ручеек, позванивает стеклянным звоном. Но звон этот не только не нарушает тишины, а даже подчеркивает ее. Светит солнце, звенит незамерзающий ключик, работает дятел. И где-то под глубоким снегом, в таинственной тьме и тишине теплится жизнь, зреют семена новой весны. (142)

СИНИЕ ГЛАЗА ЗИМЫ*
Только беглому и равнодушному взгляду может показаться бедной и однообразной наша природа.
Да, она раскрывается не сразу.
Ее неброскую красоту, ее сосредоточенную прелесть можно постигнуть, лишь вжившись в нее, внимательно вглядевшись в чередование времен года.
Как большой художник, зрелый мастер, природа не растрачивает всех своих красок на какую-нибудь одну картину, чтобы затем бесконечно повторять себя. Нет, любая ее картина отличается неповторимым и потому незабываемым колоритом. Не потому ли мы всегда по-новому открываем для себя весну и лето, осень и зиму?
У каждого человека есть свое излюбленное время года.
Нет ничего более чистого, более целомудренного в природе, чем первый снег с его нетронутой белизной, напоминающей нам о первых радостях детства и отрочества, о незабываемых снах юности.
Зиму нельзя не любить. Кто не видел ее, тот не может судить о нашей природе и не поймет поэзии народной жизни, народного характера. А увидеть ее по-настоящему можно только в деревне, среди полей и лесов. (153)

БЕСКОРЫСТНЫЙ И СВЕДУЩИЙ ДРУГ*
Среди великих изобретений былых времен, окончательно выделивших род людской из приниженного состояния, наибольшую роль сыграла письменность. Дату рождения алфавита можно считать эпохой в человеческом самосознании, открывшей прямой путь к появлению книгопечатного станка. Именно по книгам, как по ступенькам, поднимался человек на свою нынешнюю высоту.
Книга — это кристаллический, плотно упакованный в страницы наш многовековой опыт, делающий бессмертным род людской на земле. Только благодаря книге накопленные знания обретают могущество лавины, способной с тысячелетнего разгона преодолеть любое препятствие на столбовой дороге человеческого прогресса. Словом, нет ничего дороже книги для мыслящего человека!
Книга — верный, бескорыстный и наиболее сведущий друг. Она самый терпеливый учитель, готовый десятки раз повторять недоступную сразу мысль.
Старшее поколение, вручая своей юной смене страну, мир и вечные идеи справедливости на земле, оставляет ей единственное наиболее полное завещание — книгу. Поэтому любите книгу, храните ее выше всякого другого достояния. (140)

ПЛЕНИТЕЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ*
До сих пор сохранилась в Беларуси легенда о чудесном мальчике-музыканте, игравшем на жалейке-дудке, выдолбленной из дерева. Слушая его музыку, ярче светило солнце, деревья становились зеленее и нежно тянули к мальчику свои гибкие руки-ветви, пела трава, а небо становилось синее синего. Но никто никогда не видел этого мальчика-музыканта. Кто же играет так задушевно? Сама земля.
В белорусской поэзии звучат и сегодня жалейка и гусли, бубны и скрипки — все-все инструменты оркестра. Белорусская речь обрела в белорусском стихе свое высшее проявление. Зачинателями новой белорусской поэзии были Янка Купала и Якуб Колас, поэтическое воображение которых разбудил фольклор. Сказки и песни, слышанные в детстве, запали глубоко в души поэтов. Разбуженная фольклором, их поэтическая фантазия рождала удивительные, волнующие звуки.
Далеко за пределы пущ и полесских деревень вышла сегодня пленительная, мелодичная белорусская поэзия, простая и чистая.
В ласковости и чистоте белорусской лирики — тайна ее привлекательности и обаяния. (143)

ВЕРНЫЙ СПУТНИК*
Лучшие сыны человечества, те, кто боролся в прошлом и борется в настоящем за счастье трудящихся во всем мире, с детских лет шли к познанию жизни, общаясь с книгой.
Поначалу, как сквозь узкую щель, брезжит из темноты свет знания в удивленные глаза ребенка, впервые слагающего из отдельных, таинственных пока еще для него букв слова, становящиеся понятными разуму. И у вас, дорогие ребята, это — хотя и недавнее, однако прошлое. И не узкая щель перед вашим взором, а широко распахнутые двери в ослепительный мир, в жизнь, законы которой вы призваны в будущем постигнуть.
Никогда не забывайте, что для того, чтобы распахнуть двери к свету и знанию для всех вас без исключения и навсегда оставить эти двери открытыми, много положили сил и много пролили крови ваши предки, ваши деды, отцы и старшие братья.
Шагайте смелее к свету и любите книгу всей душой! Она не только ваш лучший друг, но и до конца верный спутник! (152)

О ПОЭЗИИ РУССКИХ СЛОВ*
Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, как драгоценные камни излучают таинственный блеск.
Я понимаю, конечно, что ничего таинственного в блеске камней* нет и что любой физик объяснит это явление законами оптики. Но все же блеск камней вызывает ощущение таинственности. Трудно примириться с мыслью, что внутри камня, откуда льются сияющие лучи, нет собственного источника света.
Это относится ко многим камням, даже к такому скромному, как аквамарин. Цвет его нельзя точно определить. Кажется, что если вглядеться в аквамарин, то увидишь море с водой цвета звезд.
Сравнительно легко объяснить происхождение «поэтического излучения» многих слов. Очевидно, слово кажется поэтическим тогда, когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием. Бесспорно то, что большинство таких поэтических слов связано с нашей природой.
Русский язык открывается в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли. (147)

МОГУЧИЙ И ГРЕШНЫЙ ЯЗЫК*
Знаменитый баснописец Древней Греции Эзоп был рабом Ксанфа, известного тогда философа.
Однажды Ксанф пригласил гостей и приказал Эзопу приготовить самое лучшее. Эзоп купил языки и приготовил из них три блюда.
Ксанф спросил Эзопа: «Почему ты, Эзоп, подаешь языки?» Эзоп ответил: «Ты велел купить самое лучшее. А что может быть на свете лучше языка? При помощи языка мы изучаем науки и получаем знания, при помощи языка люди могут объясняться друг с другом, решать различные вопросы, приветствовать, мириться, объясняться в любви, благодарить. Поэтому нужно думать, что нет на свете ничего лучше языка».
Такое рассуждение пришлось по сердцу Ксанфу и
его гостям.
В другой раз Ксанф распорядился, чтобы Эзоп приобрел к обеду самое худшее. Эзоп опять купил языки. Все удивились этому.
Тогда Эзоп начал объяснять Ксанфу: «Ты велел мне сыскать самое худшее. А что на свете хуже языка? Посредством языка люди огорчают и разочаровывают друг друга, лицемерят, лгут, обманывают, хитрят, ссорятся. Язык может сделать людей врагами, вызвать войну, вносить в нашу жизнь горе и зло, предавать, огорчать, оскорблять».
Может ли быть что-нибудь лучше или хуже языка?! (177)

КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ — СЛАВЯНСКИЕ ПРОСВЕТИТЕЛИ*
Братья Кирилл и Мефодий принесли на земли славян свет письменности и знаний. Они составили славянскую азбуку, перевели с греческого на славянский священные книги.
Кирилл (до принятия монашества его звали Константином) и Мефодий жили в Солуни — знаменитом торговом городе Византии. Вокруг Солуни славянские племена растили хлеб. В городе жили мастеровые люди, но они были неграмотными. Книга считалась недоступной роскошью.
Прошло несколько лет, и Константин, уже прославившийся своей ученостью, приезжает в столицу. Здесь, в Константинополе, он учится у знаменитых ученых: у Фотия — литературе, у Льва Математика — механике, астрономии.
Чтобы получить высшее образование, полагалось изучить грамматику, риторику, философию, арифметику, геометрию, а также музыку. Константин постепенно становится лучшим учеником. В течение десяти лет он освоил ряд языков: славянский, греческий, арабский. Знание славянского, существовавшего тогда лишь в устной форме, определило его дальнейшую жизнь и деятельность. (135)

СКАЗКА — МЕЧТА О ПРЕКРАСНОМ*
Пока живет человек, будет жить и сказка, потому что сказка — наилучшее выражение надежд народа на счастье и справедливость.
Сказка — воплощенная в поэтической форме мечта человека о прекрасном. Чаяния счастья, справедливости и мечты о прекрасном не могут умереть. Если человек потеряет способность стремиться к счастью и справедливости и мечтать, то тотчас остановится движение жизни, замрет искусство, зачахнет наука и человечество погрузится в растительное и бесцельное существование. Мысль о том, что сказка говорит о несбыточном, что она — только игра воображения, была, быть может, справедлива для наших отдаленных предков, но не для нас.
Мы живем в мире сбывшихся сказок. За последние десятилетия человек научился летать по воздуху со скоростью звука, проплывать под водой тысячи километров, видеть на огромные расстояния в темноте, проникать взором через непроницаемые ранее преграды, закреплять и передавать потомкам такую мимолетную вещь, как звук своего голоса, выращивать исполинские деревья, менять географию земного шара, на месте сухих степей создавать великие озера-моря. Иначе говоря, человек стал всемогущим, и нет такой сказки, которая не оказалась бы через некоторое количество лет былью. (171)

СТРАСТЬ К ЧТЕНИЮ*
Удивительным было мое чтение. Все сделалось мне одинаково интересно, одинаково нужно, важно и притягательно. Каждая книга мгновенно, первой же строкой, переносила в иные миры. Я отдавался этому магическому волшебству с восторгом от чуда, творимого закорючками букв, способными звучать людскими голосами, явственно рисовать передо мною предметы, лица, явления жизни во всей их полноте и насыщенности. Мне было жаль потерянного прежде времени, когда я не догадывался, сколько книг желают лишь одного: бескорыстно стать моими друзьями, наставниками и помощниками. Я нырял в каждую новую книгу с нетерпеливой жаждой скорее узнать, чем она меня одарит, что она прибавит к тому, что во мне уже есть, что она ответит на мои вопросы, обращенные к людям, самому себе.
И книги безотказно выполняли свою службу. Я открывал страницу — и все тут же переставало существовать. Я был уже совсем в другом мире, участником другой жизни, других событий. (142)

СЕКРЕТ ПОЭЗИИ*
Обладать поэтическим «секретом» — это прежде всего значит быть в творчестве самостоятельным, то есть говорить так, как свойственно только тебе, а не кому-либо другому, говорить о том, о чем можешь сказать только ты, потому что ты сам увидел это в жизни, сам передумал, перечувствовал, понял, сделал выводы, причем темой разговора должно быть нечто большое, значительное, интересное не только для самого поэта или узкого круга людей, а и для самых широких слоев читателей.
Предположим, что поэт пишет стихи в связи с каким-либо событием, взволновавшим его. Это значит, что данное событие, прежде чем войти в стихи, неизбежно проходит через сознание поэта, через его душу, через все его существо. И, описывая событие, поэт (если он, конечно, поэт настоящий) неизменно вкладывает в стихи свое понимание случившегося, свое отношение к нему, свои мысли и чувства. Другими словами, он преподносит событие так, как видит его своим разумом и сердцем. При этом он, разумеется, должен правильно понимать происшедшее, не искажать его, не уходить от правды. (159)

ВНУТРЕННИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ*
Выразительное чтение невозможно без «внутренних представлений» чтеца. В противном случае оно будет безжизненным и скучным.
Когда мы в жизни произносим слова, мы всегда представляем себе то действие или тот предмет, которые они обозначают. И прежде чем произнести эти слова, мы видим перед собой их содержание. Когда мы рассказываем что-нибудь своим собеседникам, мы постоянно видим «внутренним глазом* все то, о чем говорим. Когда же слушаем чей-то рассказ, то чем талантливее рассказчик, тем ярче и мы представляем его образы. То же самое происходит при выразительном чтении. Чем ярче представляет себе чтец «картину» того, о чем он читает, тем убедительнее звучат его слова и тем живее они воспринимаются
слушателями.
Если сам чтец недостаточно ясно видит образы, которые хочет передать, которыми он стремится увлечь воображение своих слушателей, эти образы не смогут «увидеть» и слушатели, а сами слова, не освещенные внутренним представлением, будут скользить мимо их сознания и воображения. (146)

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО ГЕНИЯ*
Чем лучше мы знаем жизнь Пушкина, тем глубже понимаем смысл его творений. Вот главная причина, которая уже в течение нескольких поколений побуждает исследователей со всей тщательностью изучать биографию поэта. Не праздное любопытство, не желание умножить число анекдотических рассказов о Пушкине заставляет их обращать внимание и на такие факты, которые могут показаться малозначительными, ненужными, а иногда даже обидными для его памяти.
В жизни Пушкина малозначительного нет. Мелкая подробность позволяет порой по-новому понять, оценить всем известные стихи или прозаические строчки Пушкина. Нет ничего оскорбительного для памяти поэта в том, что мы хотим знать живого, подлинного Пушкина, хотим видеть его человеческий облик со всем, что было в нем и прекрасного к грешного.
Бесспорно, много интересных и правдивых деталей из жизни Пушкина сообщили те, кто принадлежал к его единомышленникам. Они сумели при этом проникнуть во внутренний мир гениального поэта, раскрыть движения его души и верно оценить для веков сущность его творческого подвига. (152)

ПОЭТ*
Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин. Ничья слава не распространялась так быстро. Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина.
Собрание его мелких стихотворений — ряд самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки. Тут все: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия, никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. (168)

СПАСИТЕЛЬНЫЙ СОН*
Пушкин быстро зашагал, а потом побежал по дорожке вдоль озера, свернул на росную тяжелую траву, забрызгавшую до колен его светлые панталоны, перепрыгнул через скамью и оказался в липовой аллее.
Теперь он мчался по аллее, ведущей к искусственным руинам. Солнечная полоса сменялась тенью, кожа успевала почувствовать прикосновение теплого уча и холод.
Он бежал все быстрее, наслаждаясь ветром у висков и хрустом песка под башмаками. На нем была шапка-невидимка, он мог не только носиться по аллеям парка, но и вбежать во дворец, проникнуть в царскую опочивальню.
Достигнув опрятных руин, он повернул назад, к пруду, но теперь бежал вдоль аллеи по траве и желтым цветам. Как быстро менялось все в природе! За немногие минуты трава успела обсохнуть, туман рассеялся.
И в миг восторга перед утром и солнцем, перед всем весенним миром и своим причастием к чуду жизни Пушкин вдруг ощутил свинцовую усталость. Колени подогнулись, он почти рухнул к сухому изножию развесистого клена.
Он никогда еще не прятался так хорошо от окружающих и самого себя, как в этот сон посреди разгорающегося царскосельского утра. (170)

Рады приветствовать тебя, ценитель чтения. Детский рассказ "Сосновые дети" Абрамов Федор не оставит тебя равнодушным, и не один раз вернет тебя к повторному прочтению. Конечно же идея превосходства добра над злом не нова, конечно же о ней написано множество книг, но каждый раз убеждаться в этом все равно приятно. Реки, деревья, звери, птицы - все оживает, наполняется живыми красками, помогает героям произведения в благодарность за их добро и ласку. Народное предание не может потерять своей насущости, в силу незыблемости таких понятий как: дружба, сострадание, мужество, отвага, любовь и жертвенность. С виртуозностью гения изображены портреты героев, их внешность, богатый внутренний мир, они "вдыхают жизнь" в творение и происходящие в нем события. Бытовая проблематика - невероятно удачный способ, с помощью простых, обычных, примеров, донести до читателя ценнейший многовековой опыт. Воодушевление предметов быта и природы, создает красочные и завораживающие картины о окружающего мира, делая их загадочными и таинственными. "Сосновые дети" Абрамов Федор читать бесплатно онлайн просто и легко, при этом не покидает чувство глубокой признательности и благодарности писателю.

М ы ехали молча. Шофер, сцепив зубы, со злостью выворачивал баранку. Дорога, вдрызг разбитая, размятая бульдозером, шла свежей гарью. Черный пал с обгорелыми соснами еще дымился, и в кабине лесовоза было жарко и душно.
В то лето, необыкновенно засушливое, полыхавшее сухими грозами, Пинегу замучили пожары. На лесопунктах срывались планы. Люди, грязные, изможденные, не спавшие по суткам, валились с ног. Мой шофер тоже только что вернулся с пожара. И уж он не церемонился со мной. «Ах, тебе захотелось в Шушу! Не мог подождать, пока я отосплюсь. Ну так получай!»
Я качался, как на качелях, подскакивал, бился о дверцу. Но вот кончилась дымная гарь. Машина выехала к Шуше — веселой порожистой речке в красных крутых берегах с зелеными лиственницами, и шофер, то ли сжалившись надо мною, то ли сам устав от тряски, сказал:
— До-ро-жка…
Я охотно поддержал его: где-где, а уж у себя под боком лесопункт мог бы иметь дорогу получше.
Не тут-то было! Шофер неожиданно повернул на сто восемьдесят градусов:
— А за каким она лядом! В Шуше лес-то когда заготовляли? А у нас и рабочие-то дороги… матом выстланы. Понял?
Пожарище осталось позади. Дышать стало легче. Высокие сосны с курчавыми макушками заслонили солнце. А потом снова пекло. Ни лесинки, ни кустика. Только пни. Бесконечная россыпь свежих лобастых пней. Злое солнце плясало на их желтых, заплывающих смолой срезах, и казалось, тысячи прожекторов бьют тебе в глаза.
Все это было так дико, так чудовищно — вырубить лес возле самой реки! — что я невольно посмотрел на шофера, ища у него сочувствия.
Шофер даже бровью не повел.
— Да кто это догадался? — не выдержал я.
— Кто? — Шофер усмехнулся, сверкнул металлическим зубом. — Кто… А план-то выполнять надо? Зима в нынешнем году, считай, до января к нам попасть не могла — одна слякоть, а потом как зарядили метели… Ну-ко попробуй лес возить за двадцать километров! А люди? Им исть-пить надо? А кубиков нема — и грошей нема. Так у нас… Ясно дело, без штрафа не обошлось. Дробышеву, начальнику лесопункта, дали прикурить. Ну, а потом, как лесопункт план перевыполнил, другое запели. Тот же самый леспромхоз премию отвалил. Получай — раз план перевыполнил…
Под колесами запрыгали, прогибаясь, мостовины-кругляши, перекинутые через пересохший ручей. Машина с воем поползла в пригорок. На пригорке стоял столб с вывеской: «Шушольское лесничество», а еще подальше, почти у самого леса, вдоль дороги было выложено белым известняком: «Миру мир!»
— Гошка Чарнасов забавляется, — скривил запекшиеся губы шофер. — В газетах хоть нас, грешных, агитируют, а тут кого? Сосны. А все от дурости. Потому что у лесника какая работа? Зимой лежка, и летом тоже пот не прошибет. Пройтись там раз в неделю по лесу да у речки покимарить…
Он помолчал немного и вдруг неожиданно заключил:
— Сука человек.
— Это почему же? — спросил я не сразу.
— Почему? А наверно, потому, что практику в лагерях прошел. Он, гад, лося зверю скормит, а человека не выручит.
— Но ведь лося бить нельзя. Есть закон.
Под красными, обожженными скулами у шофера заходили желваки.
— Закон, говоришь… А в магазинах ни хрена — это тоже закон? Какие-то там очковтиратели наврали, а наш брат рабочий расплачивайся своим брюхом. Попробуй поишачь каждый день без смазки. Закон… А сколько этого лося волк давит, подсчитали? По лесу идешь, как по кладбищу. Нет, мы лучше волку скормим, а человек не смей. Закон это?
Я промолчал. И тогда шофер, окинув меня быстрым и подозрительным взглядом, спросил:
— Да вы сами-то кто? Начальство Гошкино? А может, родня?
Ну что я мог сказать… Признаться, что мы с Игорем старые друзья и что я еду к нему в гости? Но друзья ли мы? Двадцать пять лет мы не виделись друг с дружкой. Четверть века… Не зря ли я затеял эту поездку? Сумеем ли мы преодолеть разделяющий нас поток времени?
Игорю шел шестнадцатый год, когда он выкрал револьвер у отца и бежал из дому. Рассказывали, что в какой-то деревне он ограбил сберкассу, потом будто видели его в Архангельске, потом прошел слух, что он уже на Кавказе, — в общем, загулял мальчик…
О самом Игоре у нас не горевали — с малых лет бандюгой рос, туда ему и дорога! — а вот отца его жалели.
Это был удивительный человек. Увидишь, бывало, его зимой на улице, высокого, худого как жердь, крупно вышагивающего в длинной кавалерийской шинели и черной косматой папахе, которая чуть ли не вровень с крышами, и замрешь от страха и восхищения. Скрипят сапоги на морозе (Антон Исаакович в самые лютые морозы ходил в сапогах), вот уж он рядом, и ты по-пионерски вздрагивающей рукой салютуешь красному партизану. Но Антон Исаакович не замечал тебя. Глаза его, какие-то неземные, полыхающие, устремлены вдаль…
Самой большой страстью Антона Исааковича были революционные праздники. Ни одно здание в деревне — ни сельсовет, ни школа, ни нардом — не украшалось так красочно, как его почта. Тут ему не было равных. Антон Исаакович еще задолго до Первого мая и Октябрьской годовщины начинал закупать керосин (тогда давали его по спискам), красить белые лоскутья и простыни, обтягивать красной материей фанерные ящики. Бабы в эти дни лишались сна и покоя: «Спалит! Всю деревню спалит. Только один пожар и на уме».
И вот наступал долгожданный вечер. На здании почты — бывшем поповском доме — вспыхивали огненные транспаранты. Их отсветы, как северное сияние, рассыпались по небу. И мы, мальчишки, загипнотизированные страстными, хватающими за сердце призывами: «Да здравствует мировой пожар Октября!», «Смерть буржуазной гидре!» — часами простаивали около почты…
…Машина резко остановилась. Я и не заметил, как мы выехали из леса.
— Вот. что, друг, — сказал шофер, избегая встречаться со мной глазами, — тут до Чарнасова рукой подать. Видишь вон домину под красной щельей, с садом, как у помещика? К нему и правь. А мне еще дровишек пособирать надо.
Громоздкий, мохнатый от пыли МАЗ развернулся и с грохотом стал удаляться.
Я остался один.
2

Шуша — старый заброшенный поселок, каких немало встречается в северных лесах. Пять-шесть бараков, осевших, скособочившихся, с черными провалами окон, из которых торчит трава, уныло доживают свои дни на солнцепеке у речки. За речкой — красная щелья с дрожащими в мареве березками, а по эту сторону — вырубки. На километр, на два тянутся заросли иван-чая и шиповника. И ни единого стоящего дерева!
Тем отрадней в этой лесной пустыне видеть жилой дом с зеленой гривой молодых топольков, задорно искрящихся на солнце. Дом стоял несколько- в стороне от бараков, такой же приземистый, неуклюжий, грубой, на скорую руку, кладки, но выгодно отличающийся от них своей молодцеватостью: стены тут и там подновлены свежими лесинами, окна покрашены белилами, а маленькое светлое крылечко сбоку, под навесом, еще пахло смолой.
Двери в сени и в комнату были раскрыты настежь. Я поднялся на крыльцо, миновал просторные сени и… Что за чудеса? Куда я попал? Огромное помещение — не то сарай, не то зал — и всюду березовые кусты. Кусты вдоль стен, от пола до потолка, кусты в простенках между окнами, и даже самые окна наполовину заставлены кустами. Из окон тянуло сквознячком, и листья на кустах шевелились, как на воле.
Однако, осмотревшись, я стал замечать признаки человеческого жилья. Направо от двери, у окна, единственного на этой стене, стоял стол с тремя некрашеными табуретками. Напротив стола, прикрытая кустами, белела массивная печь. Потом у дальней стены, погруженной в зеленый сумрак, я разглядел ситцевую занавеску — там, очевидно, спали…
С улицы, запыхавшись, вбежала босоногая, светловолосая женщина в белом платье. Это была Наташа, жена Игоря.
— Вот как гостя встречаем! Пришел, и дома никого. Ну, сами виноваты — не надо было обманывать. Мы ждем-ждем, целую неделю ждали, а сегодня я не выдержала — с утра Игоря в лес прогнала. Сколько же, говорю, ждать? Кругом пожары…
Все это Наташа выпалила единым духом, как будто мы с ней были старые-старые знакомые, а затем, шурша босыми ногами по веткам березы, разбросанным по полу, прошла к окнам, раздвинула кусты. В комнату хлынуло солнце.
— Это зверюшник-то мы от жары устроили. Все лето в кустах живем. Окна-то вон какие. Как ворота. Тут раньше пекарня была.
Вдруг из березок, которыми была прикрыта ситцевая занавеска, чтото прыгнуло и шлепнуло на пол — я даже вздрогнул от неожиданности. Заяц! Серый лопоухий заяц с подергивающимися губами.
Наташа с притворной сердитостью затопала ногой:
— Васька-дурак! Опять на постели валялся.
Заяц юркнул в кусты.
Наташа рассмеялась, повернула ко мне круглое, очень милое и простодушное лицо с большими темными глазами.
— Это заяц-то у нас с прошлого лета, — сказала она, внимательно приглядываясь ко мне. — Игорь в лесу нашел. Маленький, хромыкает, говорит, по полянке, — лиса или кто другой хватил. Да он, дурак, прижился — не прогонишь. А зимой белый-белый, как снег…
Наташа предложила мне на выбор — чай пить или в бане сначала помыться с дороги — «баня у нас светлая, чистая», но я сказал, что лучше подождать Игоря, тем более, что, по ее словам, он вот-вот должен быть.
Мы сели к столу. Наташа, заслонив рукой лицо от солнца и по-прежнему присматриваясь ко мне, спросила:
— Как же это вы подъехали, я даже не слыхала? Стираю у реки белье и вдруг вижу, какой-то дяденька стоит у крыльца. Я-то, правда, сразу догадалась, что за человек.
Я рассказал, как добирался до Шуши.
— Вот оно что, — сказала Наташа и нахмурила брови. — Это с Пронькой Силиным вы ехали. Бесстыжая рожа, небось побоялся сюда подъехать. Я бы ему сказала… Первый браконьерщик он тут в лесопункте. Нынче зимой такого быка свалил, вон рога-то — от того лося, — она указала рукой на стену. — Вот и злится теперь. Как напьется, так и кричит на весь лесопункт: «Я, говорит, из-за Гошки штраф заплатил, а Гошка жизнью мне заплатит…»
Наташа поглядела в окно.
— Не знаю, где он запропал. Ушел с утра, и без хлеба… Вам, может, отдохнуть с дороги? А то хотите ягод? У нас малина в садике ранняя, на некоторых кустах уже поспела.
Жара все еще не спала. Тугой знойный воздух переливался над огородиком, в котором, зарывшись в картофельную ботву, дремала белая коза. От речки тянуло смородиной, и там, в кустах, как глаз совы, полыхало низенькое оконце бани.
Садик, сонно лепетавший тополиной листвой, примыкал к глухой стене дома с летней стороны. В отличие от огородика, он был обнесен частой плетеной изгородью, калитка сбита из мелкой, гладко выструганной доски — словом, садик был в почете у хозяев. Но вот я перешагнул за калитку и прямо-таки ахнул. Маленькие подрумяненные клены, желтая акация, сирень нескольких сортов, жасмин, барбарис, боярышник, бузина… А это что? Яблоньки… Вишенки… У нас, на Пинеге, чуть ли не под самым Полярным кругом!
Наташу, казалось, не тронули мои восторги.
— Подумаешь, — сказала она с некоторым вызовом. — Кусты-то каждый посадить может. А вот я что вам покажу…
Осторожно раздвигая руками малинник, густо осыпанный крупной, кое-где уже покрасневшей ягодой, она повела меня в дальний угол садика.
— Узнаете?
Я сперва ничего не заметил, кроме тоненьких играющих на солнце топольков, а потом, вдруг почувствовав нежный смолистый аромат, повернул голову налево к плетню. Кедрачи! Иссиня-черные, длинноиглые, по-медвежьи угрюмые и неприветливые.
Наташа потрепала ближайшего крепыша.
— Ох и капризное дерево! Ну повозились же мы с ним. Туго растет — даром что, как сосна, ершистое.
Она на секунду задумалась, а потом вдруг застенчиво — даже краска выступила на ее бледных щеках — улыбнулась:
— Он меня этими-то кедрачами и взял.
— Кто? — не понял я.
— Кто? Игорь. Разве бы я за такого гопника пошла? Из лагеря вернулся, никто глядеть-то на него не хотел — старый да страшный. А я что — против него совсем девчонка была. Мне еще восемнадцати не было. Да тут вот эти дьяволята под руку подвернулись… — Наташа, улыбаясь, опять потрепала верхушку кедрача. — Ей-богу. Еду как-то осенью на пароходе. Народу много. И он, суженый-то мой, едет. Я, конечно, и не гляжу на него. У меня и думушки о нем нет. Мало ли гопников на свете ездит. А потом смотрю: чего он все в корзину заглядывает? Корзина большущая, у ног стоит, пологом прикрыта. Думаю, может, зверят каких везет — лесник. Интересно. Ну и когда он куда-то вышел, я раз к этой корзине. Тьфу ты господи! Сосны маленькие. Вот, думаю, совсем мужик спятил. Мало у нас сосен в лесу, так он еще откуда-то со стороны везет. А Нюра Канашева, учительница, со мной ехала. «Нет, говорит, Наташа, это не сосны, это кедры». Да эти кедры мне по ночам стали сниться. Ей-богу! Всю зиму снились. Ну а весной, когда снег стаял, я и побежала с лесопункта в Шушу. Кедры смотреть. За тридцать километров! Вот какая глупая была. — Наташа, закусив губу, покачала головой. — Было у нас делов-то! Мама узнала, что я с гопником старым связалась, — в слезы. Брат приезжал за мной. А на лесопункте-то сколько разговоров было!.. Ладно, — сказала она, резко обрывая себя, — клюйте ягоды. А мне надо белье развесить да козу прибрать.
3

Ну не глупо ли, черт побери, ночью — пускай она белая, пускай светлая как день — переходить вброд по колено речку, снимать и натягивать сапоги, карабкаться в гору — и все это ради того, чтобы взглянуть на сосны, которые с детства намозолили тебе глаза!
На горе, в пахучем березняке, Игорь выломал пару веток, протянул мне: отмахивайся от комара.
Вечерняя заря еще не погасла. Далеко на горизонте чернела зубчатая гряда леса. И над этой грядой то тут, то там поднимались багряные сосны — косматые, похожие на вздыбленных сказочных медведей.
Под ногами похрустывают сухие сучки. Лопочут, шлепая прохладной листвой по разгоряченному лицу, беспокойные, не знающие и ночью отдыха осинки. Игорь в белой рубахе, окутанный серым облаком гнуса, как олень, качается в кустах. Матерый опытный олень, безошибочно прокладывающий свою тропу.
Леса еще не видно, но в воздухе уже знойно и остро пахнет сосновой смолой. А вот и сам лес.
Мы стояли на опушке осинника, и перед нами простиралась громадная равнина, ощетинившаяся молодым сосняком. Вдали, на западе, равнина вползала на пологий холм, и казалось, что оттуда на нас накатывается широкая морская волна. И самые сосенки, то иссиня-черные, то сизые до седины, то золотисто-багряные со светлыми каплями смолы, напоминали нарядную, пятнистую шкуру моря.
Игорь сказал:
— Ну, не жалеешь, что пошел?
А потом вдруг обхватил руками ближайший садик сосенок — они росли купами, — ткнулся в них лицом:
— Вот мои ребятишки!
— И ты говоришь, все это сотворил одной мотыгой? — спросил я, снова и снова оглядывая равнину.
— Да, Алексей. Мотыгой — нашим пинежским копачом и вот этими руками! — Игорь выбросил кверху небольшие темные руки, сжатые в кулаки. — Я приехал сюда зимой. Тогда и в помине еще не было, чтобы лес восстанавливать. А я думаю — шалишь! Не на лежку сюда приехал. Раз ты к лесу приставлен — оправдай себя. Самая загвоздка, конечно, была в семенах. Ну я смикитил. Мальчишек на лесопункте кликнул — целый шишкофронт открыл. Им это в забаву — по соснам лазать, а мне польза…
Вдруг Игорь задумался, тяжело вздохнул.
— Ну и Наташе, конечно, досталось. Это уж после, когда эти сопляки на цыпочки поднялись. Жара была, Алексей, они у меня начали сохнуть — как котята без молока. Ну, я копач в руки и давай махать с утра до ночи. И вот, понимаешь, Наташа тогда в положении была. Зачем же вот ей-то было за копач браться? Недоглядел, Алексей. Нескладно у нас получилось. Врачи говорят: конец вашим детям…
Белая ночь проплывала над нами. Над ухом жалобно попискивали комары. Игорь с опущенной головой, белый, как привидение, стоял до пояса погруженный в колючий потемневший сосняк.
— Ничего, — заговорил он сдавленным шепотом. — Ничего! — И вдруг опять уже знакомым мне, каким-то по-отцовски широким и щедрым объятием обхватил сосенки. — Вот мои дети!.. Наташа плачет, убивается, а я говорю: не плачь; кто чего родит — одни ребятишек с руками да ногами, а мы, говорю, с тобой сосновых народим. Сосновые-то еще крепче. На века. Согласен, Алексей? — И вдруг Игорь, не дождавшись моего ответа — решенное дело! — громко и раскатисто, да так, что эхо взметнулось над притихшим сосняком, рассмеялся.
Надо было возвращаться домой. Но как же не хотелось расставаться с этим сосняком! Или это потому, что теперь уж эти сосенки-подростки для меня не просто молодой сосняк, а Игоревы дети?
— А ты видал, Алексей, как сосна всходит? — неожиданно спросил Игорь.
Я улыбнулся: наивно все-таки спрашивать о таких вещах человека, который вырос в лесу.
— Ни черта ты не видал! Все мы так. Бродим, бродим по лесу, топчем все с краю, ну, еще черемуху, когда в цвету, обломаем, а вот как рабочее дерево из земли поднимается, не знаем. Хочешь посмотреть? — В голосе Игоря зазвучала соблазнительная, так хорошо знакомая мне с детства загадочность. — Интересно! Сосны двух недель от роду? А?
5

И вот опять мы, два полуночника, идем в белую ночь. Над головой таинственное, притушенное серенькой дымкой небо, а в ногах сосны. От сосен веет дневным жаром. Сосны цепляются смолистыми иглами за одежду, кусают голые руки.
Игорь довольно замечает:
— Смотри, какие зубастые. Как щенята, огрызаются. Крепкие дере ва будут!
Белая ночь творит чудеса. Исчезло время. Мы снова мальчишки. И снова, как в те далекие годы, Игорь ведет меня…
Темный, заросший молодым ельником ручей, словно корабль, плывет нам навстречу.
Послышался свист, тоненький, похожий на хрупкий лучик вечернего солнца, и погас.
— А ведь это рябишко, Алексей, — сказал Игорь и остановился. — Забавно. С че^о бы ему об эту пору?
Он еще некоторое время удивляется странному поведению рябчика, а потом говорит:
— У меня тут, Алексей, полно всякой птицы. Любит она здешние места. На Сысольских озерах даже орлы живут, во как! А вообще-то нервная пошла нынче птица… Да и как ей не нервной быть, ежели по всему северу железный гром стоит! Скажем, журавль, к примеру. Весной это летит с юга, день и ночь крыльями машет. Ладно, думает, вот прилечу на родину — отдохну. А прилетел — негде сесть. На гнездовьях-то уж люди.
Придерживаясь за ветки березы, мы стали спускаться в ручей. Густые, по пояс, папоротники, трава, слегка отпотевшая за ночь, и даже сырой холодок понизу. Но засуха добралась и сюда. Воды в ручье не было. Каменистое, из мелкого галечника дно проросло пышными подушками зеленого мха. Мох мягко пружинит под ногами. Вдруг справа от нас — это всегда бывает вдруг — вспорхнул рябчик и низом-низом, фурча, как пропеллер, крылышками, потянул в еловую глушь. Было слышно, как он сел на сучок. Игорь улыбнулся.
— Сейчас мы вступим с ним в переговоры. — И, раздвинув губы, сухие, в трещинах, свистнул.
Рябчик отозвался, но как-то вяло, неохотно.
Игорь опять улыбнулся:
— А знаешь, что он мне ответил? «Не пойду, говорит, хочешь — иди сам».
— Ну уж так-таки и «не пойду»?
— Вот те бог, Алексей. У них, у этих рябишек, три зова для своих товарищей: «лечу», «иду на ногах», «лети сам». Не веришь? Ну а как же бы они в лесу-то разыскивали друг дружку, в особенности во время токов? Охотники хорошие знают их наречье, так и манок настраивают. Если «лечу» — не двигайся, сам прилетит. И по сигналу «иду пешком» тоже дождаться можно. Не скоро — велик ли у ряба шаг, — а приковыляет. А вот ежели «лети сам», тут уж не жди. Хоть как его ни зазывай, не прилетит. С характером птица, даром что маленькая.
За ручьем опять вырубка — трухлявые пни в кустиках сморщенной, подгоревшей на солнце земляники, редкие елки иван-чая с сонно ворочающимися на метелках пузатыми шмелями, потом опять ручей — горький ольшаник вперемешку с березой, и вот мы поднимаемся на холм.
Под ногами тундра — чистейший, белее снега курчавый ягель, а там вверху — я задираю голову — макушки сосен…
Я смотрю на этих неохватных, в седых космах великанов, смотрю на их темные вершины, потрепанные вековечными ветрами, и то они мне кажутся былинными богатырями, чудом забредшими в наши дни, то опять начинает казаться — чего не делает белая ночь, — что ты сам попал в заколдованное царство и бродишь меж задремавших богатырей. Уж не белые ли ночи и сосны навеяли эту сказку нашим предкам?
Вздох Игоря — он рядом — возвращает меня к яви.
— Эти сосны еще Петра помнят. Вот какая краса тут была! А теперь один островок остался. И то потому, что лошадями лес заготовляли. Взять нельзя было. А если бы нынче — сокрушили. Трактор хоть черта своротит…
Игорь опять вздыхает:
— Раньше, бывало, в лес-то зайдешь — оторопь берет. Под каждой елью леший сидит. А теперь этих леших в сырые суземы загнали — чахнут, бедные, нос высунуть боятся… Ладно, пошли. Тут близко. Версты не будет.
Но Игорева верста, видно, меряна еще той древней дедовской клюкой, о которой говорится в присказке. Мы бредем вырубками, то совершенно сухими, то заглушенными жирной травой с пышными белопенными зонтами тмина, — они похожи на легкие облачка, опустившиеся на землю, огибаем маленькое, с черной, как чай, водой озерко, курящееся паром, — «черти баню топят», — шутливо замечает Игорь, пересекаем просеки — лесные коридоры, топчем похрустывающий олений беломошник, путаемся в упругих зарослях можжевельника. И Игорь рассказывает — рассказывает, рассказывает обо всем, что попадается на глаза, — то приглушенным шепотом (и тогда он, в белой распущенной рубахе, с темным, прокопченным солнцем лицом, на котором шевелятся неестественно белые брови, напоминает старого лесного ведуна), то голос его переливается, как ручей.
Он рассказывает о елях, о их необыкновенной чувствительности — «десятиметровую ель можно убить одним ударом обуха», о хвойной скользящей под ногами подстилке — «мудро устроен, Алексей, лес: сначала кормом себя обеспечит, а потом уж на отдых уходит», жалуется на нахальную березу — и это странно мне слышать, но у него свой счет к березе — «сорняк дерево, она да осина на вырубках первые гостьи», плетет какой-то доморощенный сказ о древней птице глухаре, которого мы подняли в травниках…
Я присматриваюсь к Игорю, вспоминаю его «лагерные университеты», и мне все чаще приходит в голову, что я совершенно не знаю этого человека.
Он был силен, по-прежнему силен и неутомим, как все Чарнасовы, и так же размашисто мечтателен и одержим, как его отец, — «зеленую революцию пущу», но откуда у него эта удивительная любовь и жалость, русская жалость ко всему живому? Нет, отец его, беспощадно прямой, мысливший мировыми категориями, не страдал этим. Профессия лесника наложила на него свою печать?
По вершинам сосен красной лисицей крадется утренняя заря. Что-то вроде ветерка, похожего на легкий вздох, пронеслось по лесу. Или это белая ночь, прижимаясь к земле, уползает в глухие чащобы?
6

— Вот, пришли, — говорит Игорь.
Я смотрю перед собой и ничего не вижу, кроме черной бескрайней гари с хаотическим нагромождением коряг и сучьев. На их обугленной, потрескавшейся коре — алые отсветы зари, и кажется, пожар еще дышит, живет.
Опять загадка?
Игорь, довольный, смеется. Сухое, загоревшее лицо его с белыми бровями пылает, как сосна.
— Да ты не туда смотришь. В борозды смотри.
В самом деле, гарь прорезана песчаными бугристыми бороздами. Их много. Они, как желтые змеи, расползлись по гари.
Я наклоняюсь к первой борозде. Рваные, обгоревшие корни по краям, следы тракторной гусеницы, потом замечаю крохотный, сантиметра в два пучок темно-дымчатой травки, за ним другой, третий… И вот уже пучки сливаются в жиденький, кое-где искрящийся ручеек, робко крадущийся по песчаному дну борозды.
Ручеек необычный. От ручейка пахнет смолой.
Неужели так вот и начинается сосновый бор?
Игорь советует мне вырвать отросток: все равно им всем не жить, придется прореживать.
Ого! Травка колется, липнет к пальцам, а глубинный корень вдруг выказывает цепкость и упорство сосны.
Странно это — держать на ладони дерево с корнем…
Я стою, склонившись над этим младенческим лесом, вдыхаю его первозданный запах, и мне кажется, что я присутствую при рождении мира, подымающегося на утренней заре…
Игорь мягко кладет мне на плечо руку.
— Это тракторная работа. Ровно месяц назад с Санькой Ряхиным сеяли. На совесть мужик работал. А нынче как-то встретил на днях, спрашиваю: «Будем еще, Саня, старые грехи замаливать?» — «Нет, говорит, Игорь. Хорошо лес сеять, нравится мне эта работа, а больше не жди». Понимаешь, Алексей, копейка мужика затирает. У него семья, ребятишки, а тут хоть лопни — тарифная ставка. Не перепрыгнешь. Почему так? Кто лес валит — тому прогрессивка и премиальные и еще там всякая всячина. А кто лес сажает — на сознательность перевели. Почему так?
Мы идем узенькой, хорошо утоптанной тропинкой. В лесу полно птах. Пищат, посвистывают, тенькают — все спешат управиться со своими делами до жары. А вот и дробный перестук дятлов.
— Это мои помощники, — говорит Игорь. — Мало только их нынче. Надо бы их как-то увеличить. В книжках ничего не читал об этом?
А потом он снова возвращается к своим обидам лесника. Нет, он не о себе. Ему с Наташей немного и надо. Да его хоть золотом осыпь, от леса не оторвешь. А как на их зарплатишку жить тому, у кого семья? Вот и идут в лесники инвалиды да всякий сброд. А если какой подходящий мужик заведется, так от него все равно толку мало. Он все лето для коровы своей сено ставит. А сколько у лесника работы? Охрана леса, лесокультурные работы, расчистка просек… А семена заготовлять? Египетский труд! Каждую шишку надо ладонями обмять. А противопожарные канавы возле дорог прорыть?..
Игорь качает головой:
— Ни черта я тут не пойму. Каждый год пожары. А нынче весь север горит. В Архангельске от дыма, говорят, не продохнешь. Космос, что ли, решили отапливать? Во что это государству влетает? А люди на лесопунктах по неделям не работают? А колхозников с пожара на пожар гоняем? И никто почему-то не хочет одну штуковину сделать — лесную охрану увеличить. Знаешь, у меня какое лесничество? Двести сорок тысяч га! Мне за год не обойти это царство. Да что там за год! Я так и помру, а в каждом квартале не побываю. Мы, лесники, кричим: добавьте охраны! Меньше пожаров будет. И все без толку. Миллиарды в огонь бросаем — не жалеем, а вот лишнего лесника нанять — экономия… Почему так, Алексей? Я и в райком писал, и в область писал, и в Москву писал… Куда еще писать?
7

Обратная дорога оказалась прямой и короткой. И я понял, что Игорь не без умысла водил меня по лесу. Да он и сам не скрывал этого.
— Ну, теперь ты получил сосновое образование, — сказал он с ухмылкой, когда мы вышли в окрестности поселка.
Я поражался, глядя на него. Человек целый день выходил на ногах, потом эта бессонная ночь с кружением по ручьям и вырубкам, а ему хоть бы что. Он был свеж и бодр, как утренний лес. Может, только морщины резче обозначились на его сухом узком лице да на жилистой, дочерна загорелой шее.
Восход солнца мы встретили, сидя под суковатой развесистой сосной — могучим чудищем, вымахавшим на приволье. Старые шишки, ворохом лежавшие на росохах закаменевших корней, окрасились алым цветом.
— А я, Алексей, можно сказать, тоже от сосны начал жить, — заговорил Игорь. — Лес меня человеком сделал. Ну, про то, как я в тюрягу попал, рассказывать нечего. По молодости, по глупости… Вот ты ученый, Алексей, книжки пишешь. А можешь объяснить, что тогда произошло со мной, какой заворот в моих мозгах образовался? Почему мне дома не сиделось? Все мои ровесники при деле: ты учишься, те работают. А меня так и тянет, так и тянет куда-то. Как журавля в небо. Почему так? И ведь героем себя считал — во как. Ну а война началась, тут меня прошибло. Кровавыми слезьми умылся. Братья на фронте, отец от рака умирает, а я за колючей проволокой. Работаю, конечно, всему гопью в лагере войну объявил, а все равно в лагере. Да разве мне, сыну Антона Чарнасова, так воевать надо!
Игорь хрустнул сцепленными в замок пальцами.
— Сейчас из заключения выходят, у ворот его встречают. Все для него, на работу устраивают — будь только человеком. Упрашивают. А я после войны вышел — хлебнул горюшка. Я с чистым сердцем, я жить хочу, работать хочу — я ведь еще не жил, семнадцати лет за решетку попал, — а от меня как от прокаженного шарахаются. Я вкалываю, вкалываю, по тридцать кубиков земли лопатой вынимаю — это когда еще дорогу строили, — рубаха на мне от пота не просыхает, сам седой от соли. А чуть что случилось в поселке — воровство какое, пропажа, — Игорь-бандит. На него косо смотрят. Как это переносить, Алексей?
И вот только в лесу себя человеком чувствуешь. Никто тебя не спрашивает, кто ты. Пташка сядет рядом. Сосна-трудяга… Стоит — день и ночь смолу качает. Ей некогда пустяками заниматься. На ней вся планета держится…
Это было неуместно, нехорошо, но я не мог сдержать улыбку: так неожиданно и широко было обобщение Игоря.
— Ей-богу, Алексей! Ну, а как же? Поживи-ко здесь до зимы — сам на практике все поймешь. Ветры студеные задуют — из Арктики, аж от самого полюса, — кто им заслоном служит? Сосна. Да ежели бы не сосна, так эти ветрищи до Черного моря добрались, сквозняк на всю Россию устроили. А летом, когда засуха, все кругом выгорело? Березы и те от жары сомлели. А эта — черт те что. Пыхтит, обливается смоляным потом, а дело свое делает. И вот ведь какая несправедливость! Про березу в песнях поем, черемуху на каждом шагу вспоминаем. А что они против сосны? Иждивенцы! Только и живут потому, что сосна на свете есть…
— Ну ты уж слишком, — возразил я, обидевшись за другие деревья.
— Да я их всех люблю, Алексей. Я после лагерей какой-то жалостливый стал. Ну, а все-таки им против сосны… Не то. Характер не тот! — решительно сказал Игорь. — Вот, к примеру, ель. Нужное дерево — ничего не скажешь. А хитрить-то зачем? Ох, хитрое дерево! Я эту ель насквозь вижу. Вся ушла в суземы. Ну-ко, доберись до нее. Надо железную дорогу тянуть, болота мостами выстилать. «Сама на корню сгнию, а человеку не дамся». Вот какое дерево! А в сырость я прямо глядеть на нее не могу. И так-то жить тошно, а тут еще она слезу точит… Вот осина еще на нервы действует. И все-то она дрожит, все-то дрожит. Больно о себе много думает…
Сверху к нашим ногам упала прошлогодняя шишка. Мы оба подняли головы. Могучие, узловатые, переплетенные друг с другом сучья, и в них, как в колодце, маленькое оконце голубого неба, осиянного солнцем.
— Вот какая сила, Алексей! Не согнешь! — зашептал восхищенно Игорь. — Люблю, когда сосна шумит. Она не то что ель. Та в непогодь как по покойнику воет. А эта… Ноги в земле, голова в космосе, да как затянет свою «дубинушку» — аж землю в дрожь бросает. Вот какое это дерево сосна, Алексей! Да мы ей в ноги должны поклониться. За службу верную. За то, что на переднем крае всегда. Не хитрит. Не ждет никакой награды!..

Коэффициенты